Солнце в кармане - Вячеслав Перекальский

— Перестань! Я ни какой не "посол", я родился здесь. Малышом уехал с родителями в Бундес, вот вернулся в… на Родину посмотреть…

— Да хиба на нее глядеть! Тут строить надо! — взорвался хохол.

"Председатель" — Максим Иванович — пригласил в дом, выспрашивая о фамилии именах и отчествах, усадил за стол. Сам сел напротив и словно на официальном приеме достал из стола тетрадь и ручку:

— Знаю я твоих родителей, но не так хорошо как дедушку с бабушкой. Эмма её звали, — не помнишь?… Да, верно, ты тогда только, только родился — вспомнил я. Они же погибли тогда.

Эммина дочка, Варвара, помню, родила и тут они оба с Федей и погибли… Да….а я признаться ухлестывал за ней. Красавица. Да и дочка — не уродина. Но Эмма… Вижу, — у тебя её стройность то. Родители то её, да и сама она придерживалась — баптисты они были. Строгие, работящие, не пьющие. Наши староверы недолго приглядывались — быстро зауважали. А вот Варвара вышла за городского Альберта. Отца твоего. Тоже был работящий. Всё на калымы летом мотался. С чеченцами связался — коровники они халтурили в Казахстане. Да, — работящий был твой папашка. И деньги любил, и выпить любил, да и девок не пропускал… как он, сщас то?

— Врать не буду. Сидит.

— Ага, вона как. Здесь значит, увернулся. Подельников его чеченцев, посадили тогда. Он увернулся — не сдали его горцы. А в Германии вишь, не уберегся. Ну, Бог с ним.

— Бог с ним, — согласился Ваня.

Дед внимательно взглянул на него и кивнул головой, с чем-то соглашаясь. Встав из-за стола стоящего посреди комнаты, отошел в уголок к самовару на комоде.

— Я вспомнил тебя. Это ты у Маруси месяцами под присмотром был.

Да-да. Родители твои в городе в делах зашились. Квартиру себе отдельную зарабатывали. А бабку с дедкой прибрал Господь. Так они тебя к соседке и пристроили. К Эмминой подружке — Марусе. Да она сама напросилась. Говорит, — увидала она тебя, в кулечке еще.

Да как покажется ей, что это муж её молодой в руках внука держит и ей протягивает. Сам весь, говорит, в темно-зеленой гимнастерке, сапогах кожаных чищенных, фуражке с черным околышем.

В общем, не в себе она всегда была с тех пор, с самой войны. Она там, на той войне двух братьев, да мужа молодого оставила. Считай, прямо из под венца увели. Вот ты у нее и прижился. Чуть ли не все первые два года. Потом на лето одно помню — это точно. А потом в детский сад тебя Варвара пристроила. Да, — в Германию уже документы собирали. Маруся просила, — привезите. Да мимо ушей ее тогда слушали.

— Меня в четыре с лишним года увезли, в Германию — из города. Что помню, так нашу квартирку и наш двор. И все. И то кусками. В каком-то желтом цвете, цвете выгоревшей фотографии. А деревню помню. Помню дома, деревья, поле по ту сторону. И всё цветно, ярко, во сне можно приглядеться и каждую щепу отдельно увидеть. И помню женщину. Особенно снилась она мне, когда трудно было. Когда… в общем это не важно. Может быть это она, о ком вы говорите?

— Может, — не может. Конечно, может!

— И как бы мне её…

— А вот каком. — Ваня непонимающе взглянул, а дед засмеялся, — прости меня, старого, — все забываю, что ты немец. Пешком надо. Думать и делать, — каком. Просто встали и пошли. До ней пошли.

…………………………

Дом Марии был не далеко, как и всё на селе. Прошли не запертые ворота. "Председатель" покликал хозяйку. Без ответа. Углубились в катакомбы двора, крытого по-русски, по-сибирски — от снега и дождей. Вышли на зады, где на огороде ворошила вилами стог сена женщина с повязанным под подбородок платком. Когда они вышли со двора, скрипнула какая-то деревяшка. Женщина подняла голову, увидела пришельцев и просто сказала:

— Ваня мой приехал.

Ваня встал столбом. Вся кровь как исчезла. Тело стеклянное хрупкое — не пошевелится.

Эта женщина приходила к нему во снах. Эта женщина снимала боли и обиды. Эта женщина поила его молоком не городской свежести. Эта женщина хранила его от опасности, являясь и днем над тем местом, куда он хотел идти. И он не шел. А на следующий день узнавал в телевизоре знакомое место и там, то автокатастрофа, а то криминальный труп в кустах.

Мария отставила вилы и, подойдя к Ване обняла его, недвижимого. Она наклонила его высоко сидящую голову себе на плечо, а другой рукой гладила по спине. А он не двигал и пальцем, ни издавал и звука. Только слезы двумя ручьями текли по застывшему лицу.

"Председатель" деликатно уже давно тихонько утёк со двора. А они все стояли посереди огорода, ни говоря не слова. Они давно умели говорить, не пустословя воздух. Много можно сказать без слов, и среди них важнейшее — о Любви и Вере. А потом прикоснувшись, узнать и о здоровье. Телесном и душевном. А так же о детях, — есть ли? А если есть, то и о их здравии.

Потом Мария отвела гостя в дом. Усадила в деревянное кресло во главе длинного стола, за которым когда-то еще до войны сиживала их не малая кержатская семья.

Мария что-то быстро сообразила ему на стол с непременной кружкой молока. Он начал есть, не чувствуя по началу вкуса. Вдруг в нем проснулся зверский аппетит. На него пахнуло непередаваемой естественностью и сытностью. И не заметил он, как уже уминал съестное в две руки. Пока он ел, хозяйка молчала.

Тут начали захаживать гости деревенские. То за одним, то за другим. И все не преминули заглянуть в большую комнату. Поглазеть на "иностранца" и поздороваться. Им Ваня мычал лишь, кивая в ответ с набитым ртом. Уходили, уже что-то обыденное говоря хозяйке. В изменившихся голосах сквозило облегчение. Будто ожидали великое начальство, а приехал практикант.

Всех гостей успел оповестить и всем доложить о приезжем и их смертоубийственной аварии по пути "ни кого в деревне не знавший" Лялюк. Наконец, когда Ваня допивал вторую кружку молока, явилась целая делегация и попросила прибыть гостем на свадьбу. Его принялись уверять, что он обязан знать и должен вспомнить пацаненка с соседней улицы на год его младше — нынешнего жениха. Ваня посмотрел на хозяйку. Та утвердительно кивнула, добавив:

— Сегодня сходим, что б ни надоедали. А то ж неделю шлындать будут. А с завтраго гнать всех.

…………………..

Свадьба собрала, наверно всё село за исключением самых малых и совсем больных. Пиршеским залом сделали весь крытый двор, загодя очищенный от скота и кизяка. Покрыли настилом из свежих духовистых сосновых досок. Стены обновили, топорами обстругали. Наперед, обгоняя хозяев, выскочил невесомо дородный Лялюк. Облапил Ваню и расцеловал. Будто сто лет не видевшийся друг детства. По красной ряхе видно — уже принял на грудь.

Из-за стола подымались и кивали как старому знакомому разные лица. Усадили поближе к невесте. И тут же сунули штрафную — стакан, но полный на половину. Ваня крикнув: " За здоровье молодых", с ходу, без позерства замахнул эти сто грамм. И только выдохнул, не меняясь в лице. Возбуждая кряканье и одобрительные кивки. Водка была заводской еще, сорокоградусной и по правде пошла как вода. Не то, что забористая "домашняя" водочка градусов за семьдесят от пана Михала.