В мечтах о швейной машинке - Бьянка Питцорно

очевидным образом не приносили дохода, достаточного для честной жизни. Простых штопальщиц, может, и нельзя, торжествующе воскликнул мой защитник, но хочу напомнить, что указанным приговором власти нашей провинции разрешили исключить проститутку такую-то из полицейских реестров в связи с прекращением противоправной деятельности благодаря тому и только тому факту, что она владела швейной машинкой.

Он настолько уверенно цитировал закон, приговор и прочие факты, настолько точно перечислял даты и формулировки, словно нарочно подчёркивая молодость и неопытность коллеги, что тому попросту нечего было возразить. Что до меня, то, признаюсь, его рассуждения показались мне несколько путаными. Не успев доказать, что занималась проституцией, он уже объявил меня достойной возвращения к честной жизни. Вычеркнул моё имя этих ужасных реестров, хотя его туда даже не вносили. И всё потому, что обнаружил «средство производства», подаренное синьориной Эстер! Короче говоря, логика полицейского была далеко не безупречной, но, поскольку это было мне на́ руку, я решила не возражать.

А вот отделаться от второго обвинения оказалось, к сожалению, не так-то просто. Утром, прежде нагрянуть ко мне, полицейские заглянули в ломбард поинтересоваться, не заложила ли я украденные драгоценности. Получив отрицательный ответ, они обошли всех своих осведомителей и шпиков. Меня никто из них не знал и ничего у меня не покупал – ни в последние дни, ни раньше. Значит, я держала украденное при себе или спрятала дома. Как уже было сказано, младший из полицейских обыскал меня, старший – Ассунтину, и, хотя я уже убедилась, что кольца при ней нет, это вызвало у меня наибольшие опасения.

У девочки они спросили, как долго она со мной и по какой причине. Кто она такой такая, оба, разумеется, знали, как знали и Зиту, но в больницу гладильщица попала не так давно, чтобы им успели об этом сообщить. Спросили также, не видела ли она, как я что-нибудь прячу, но Ассунтина лишь покачала головой с самой невинной улыбкой, какую я только видела.

А старшему всё не давала покоя швейная машинка.

– Очень дорогая? – поинтересовался он. – Хотел такую жене подарить.

– Даже и не знаю. Это подарок.

– От кавалера? – перебил молодой. – Кто же это дарит тебе такие ценные подарки? И что, интересно, получает взамен?

– От маркизы Эстер Артонези. Хотите, можете сами её спросить.

– Скверное дельце, – пробормотал он, скривившись. Потом потребовал открыть все отсеки машинки и везде сунул пальцы, а после положил машинку набок, чтобы осмотреть шестерни, которые в таком положении смазывают. Старший наблюдал за его манипуляциями с интересом:

– Что ты делаешь? Видишь же, что внутри ничего нет! Даже ожерелье или браслет не влезут!

– Ну, а если бы влезли? – злобно рявкнул молодой. – Ты бы, конечно, конфисковал машинку как орудие преступления, а после, нашёл бы что или нет, из комиссариата она бы исчезла, а в гостиной твоей жёнушки объявилась? – и, обернувшись ко мне, угрожающе прошипел: – Не скажешь, куда драгоценности дела, – несдобровать тебе. Мы же всё равно их найдём, так? Зачем наше времечко попусту тратить?

– Ничего вы не найдёте. Я ведь ничего не украла.

– Тогда придётся тебе пройти с нами в участок. Квартиру опечатаем, коллеги обыск проведут. Тут торопиться некуда, главное найти.

Я поняла, что они боятся явиться к начальству с пустыми руками. Похоже, донна Лючиния и впрямь подняла на ноги всех важных шишек. По крайней мере, мне разрешили одеться, хотя и в их присутствии, взять смену белья.

– Кофту бери шерстяную и шаль поплотнее, холодно в камере, – бросил старший. Я спросила, могу ли взять шитье, чтобы скоротать время: нет, иглы и ножницы в камерах запрещены, был ответ. «Тогда книгу...» – едва не ляпнула я, но вспомнила, что сказал молодой после смерти Мисс, и смолчала.

Ассунтина тем временем натянула носки и туфли, сняла с подушки наволочку и принялась собирать узелок.

– Ты чего? Тоже в камеру захотела? Нам такая мелкота не без надобности, – грубо расхохотался молодой.

– Не может же девочка здесь остаться, – с укоризной сказал старший. – И домой вернуться не может: мать в больнице, ты разве не слышал? Может, соседка какая есть, чтобы ей переночевать?

– Отведите её в приют Девы Марии-отроковицы, - ответила я. – Они ждут. Документы я уже оформила.

Ассунтина замерла, поражённая. Её взгляд обвинял меня, корил за предательство – и в то же время в нём сквозило столь глубокое отчаяние, что мне стало жаль эту паршивку, и весь гнев, что я испытывала к ней из-за кольца, мигом растаял.

В одиночной камере я провела три дня, в течение которых пятеро полицейских пядь за пядью перерывали мою квартиру, методично продолжая начатые мной поиски. Вот только, к несчастью своему, они даже не знали, что ищут. Донна Лючиния в заявлении лишь вскользь упомянула о драгоценностях, не перечислив и не описав их. Она знала, что шкатулку, принадлежавшую матери, Гвидо из сейфа забрал, но по прошествии стольких лет уже не могла вспомнить точно, что именно в ней лежало. А главное, как ей было догадаться, что племянник подарит мне лишь одно колечко, самое скромное, ценное скорее воспоминаниями, чем стоимостью? Напротив, она была уверена, что Гвидо отдал мне если не все, то самые значимые и самые ценные предметы, унаследованные по линии Дельсорбо, и настаивала, чтобы их отыскали.

Когда я пришла в участок, одна из двух коек в камере уже была занята. У зарешеченного