Военное духовенство в России в конце XIX – начале XX века - Лекха Вильевна Жукова

случае невозможности приведения к присяге всех новобранцев одновременно можно было приводить к присяге несколько раз, причем в последующие разы производить присягу не в присутствии всей части, а при одной роте со знаменем. В частях войск, не имеющих знамен, присяга молодых солдат должна была быть исполнена тем же порядком: в батареях артиллерии – перед фронтом орудий, в крепостной артиллерии – на верхней части крепостного вала – валганге главной крепостной ограды, а во всех прочих частях и командах – перед фронтом части, куда молодой солдат зачислен.

В 1903 г. началась полемика относительно самого текста присяги, звучавшего несколько архаично для начала XX в. Однако против внесения изменений в текст клятвы выступил генерал М. И. Драгомиров. «Аргументы Драгомирова были просты: к присяге нельзя подходить с рациональной точки зрения, “ее и не нужно запоминать умом, а нужно держать в сердце”; она такая же часть традиции, как молитва, “а придет ли кому в голову менять текст молитвы?”»[734]

Таким образом, присяга приравнивалась к молитве, и ее текст оставался неизменным на протяжении более двух столетий. Вообще-то присяга должна была бы стать праздником, однако непонятность текста клятвы делает участника равнодушным к церемонии.

После Русско-японской войны вопрос о проведении собеседования с молодыми солдатами по поводу присяги обсуждался в учрежденной его императорским высочеством, главнокомандующим при Штабе войск гвардии и Петербургского военного округа комиссии по вопросам содействия религиозно-нравственному, умственному и физическому развитию нижних чинов. Было установлено, что эта беседа обязательно должна проводиться с новобранцами, однако не вполне понятно ее место в общем плане – она оказывалась последней из внебогослужебных бесед, проводившихся с солдатом на первом году его службы, и завершала цикл из десяти бесед. Первая беседа (вступительная) сочетала темы о высоком значении воинского звания, об обязанностях воина-христианина и предостережение от дурных знакомств, пьянства и разврата[735].

В 1912 г. в церемонию присяги также были внесены некоторые незначительные изменения, но в целом процедура оставалась прежней. Правда, роль священника несколько снизилась. В октябре 1914 г. для солдат была выпущена специальная памятка, которая должна была разъяснить все трудные вопросы службы. Однако о присяге в ней сказано только: «Присяга есть клятва перед Богом служить верно государю, наследнику престола и Родине, хотя бы пришлось умереть за них»[736]. Таким образом, принятие присяги все более формализуется. Интересно, что память об этом событии практически не отражена в воспоминаниях участников событий. Зато другое событие, не регламентированное уставами, нередко превращается в настоящий праздник. Это – проводы мобилизованных.

В начале Русско-японской войны проводы с «прощанием», с напутствием самого государя императора широко освещаются в печати и включают постоянные элементы, присущие военным ритуалам.

«Прощание», как правило, состояло из двух частей. Первая часть «прощания» – напутствие. «Когда началась война (Русско-японская. – Л.Ж.), то его величество весь 1904 г. все время ездил напутствовать войска, отправляемые на Дальний Восток. Так, в начале мая государь с этой целью ездил в Белгород, Полтаву, Тулу, Москву, затем в июне – в Коломну, Пензу, Сызрань и другие города; в сентябре – в Одессу, Ромны и другие места на западе; в сентябре ездил также в Ревель для осмотра наших некоторых судов; затем в октябре – в Сувалки, Витебск и другие города; наконец, в декабре – в Бирзулу, Жмеринку и другие южные города»[737].

Император относился к прощанию с войсками очень серьезно – вдвоем с императрицей он тщательно выбирает иконы и образа для войск, идущих на Дальний Восток, отмечает в своем дневнике подробности смотров войск, торжественно провожает сестер милосердия, едущих на фронт. Появляются фотографии августейшей четы (не только в газетах, но и отдельными листами), провожающей солдат на фронт. По воспоминанию А. А. Мосолова, «речи царя к частям были весьма удачны и особенно – говорившиеся экспромтом – производили сильное впечатление»[738]. Смысл речей сводился к тому, что «государь император напутствовал <…> милостивыми словами, выразив при этом убеждение, что они послужат со славой Отечеству, и пожелав им вернуться здоровыми после победоносной войны»[739]. После смотра Николай II «объявляет монаршее благоволение начальствующим лицам, нижним чинам, находившимся в строю, объявляет свое царское спасибо и жалует как строевым, так и нестроевым: имеющим знаки ордена – по 5 руб., имеющим шевроны – по 3 руб., а всем прочим – по 50 коп. на каждого»[740].

В конце концов «прощание» и для самого государя превращается в механический акт. «Простился и благословил все части в полтора часа»[741], – записывает он в своем дневнике.

Непременной составной частью прощания были молебен и затем – парад с церемониальным маршем[742].

Любопытное наблюдение сделал Р. С. Уортман: «Вначале правительство представило войну как священную борьбу под покровительством Серафима. Офицеры, отправлявшиеся на фронт, совершали паломничество в Саров, а родители солдат ездили в Саров молить угодника о покровительстве. Священники благословляли войска иконой Серафима. Великая княгиня Елизавета Федоровна брала с собой его мощи, навещая раненых в московских госпиталях. Портрет Серафима вместе с изображением покровителя Москвы Сергия Радонежского и архангела Михаила был помещен в серебряном триптихе, поднесенном военному министру Куропаткину для защиты русских армий. Однако, по свидетельству великого князя Александра Михайловича, солдаты не узнавали нового святого в иконах и чувствовали себя растерянными и угнетенными»[743].

Имеется фотография, на которой Николай II напутствует 148-й пехотный Каспийский великой княжны Анастасии Николаевны полк иконой Серафима Саровского[744]. Также государь пожаловал икону Серафима Саровского 34-му Восточно-Сибирскому стрелковому полку[745]. На третий день Пасхи 1904 г. состоялась торжественная передача 1-му Восточно-Сибирскому стрелковому его величества полку иконы преподобного Серафима Саровского, пожалованной государем императором. Однако в полках, сформированных до войны, уже существовали определенные традиции, и в поход благословляли полковой иконой. Так, 4-ю казачью дивизию государь благословлял иконами Спаса Нерукотворного и св. Николая Чудотворца[746], эти же иконы были пожалованы государем 33-му и 35-му Восточно-Сибирским стрелковым полкам, 36-му Восточно-Сибирскому стрелковому полку была пожалована икона Георгия Победоносца[747]. На корабле «Дмитрий Донской» была икона Дмитрия Солунского, на «Иртыше» – св. Николая Чудотворца[748], на броненосце «Бородино» – икона-складень св. Александра Невского, архангела Михаила[749] и копия Смоленской Божией Матери[750] и т. д.

Вторая часть проводов на войну – «угощение» от города. Первоначально мобилизованным раздавали конфеты, сигареты, вино, почетные лица города приветствовали и говорили речи, для офицеров накрывали столы[751]. Иногда офицеры скидывались для организации прощального застолья[752].

Надо отметить, что «прощание» сочетало в себе не только элементы государственной