Воспитанник Шао.Том 1 - Сергей Разбоев

Пин смягчил взгляд, выпрямился.

— Поймите правильно, — заговорил он, — все, что мы делаем, исходит от старых, сложившихся связей с властями. Дело не в самом вознаграждении. Опыт учит: чем ответственнее дело, тем настойчивей просьбы, тем больше платят. В знак того, что предлагаемое вами достаточно важно для вас, мы и требуем, может быть, несколько прямолинейно, но вполне справедливо, свою долю. Это исходит именно из того, что то, что вы просите, вам необходимо и что в дальнейшем наши отношения останутся на джентельменском уровне. В противном случае мы просто не считаем возможным рисковать, жертвовать людьми ради некоторых операций, которые, может быть, совсем не интересуют верхних людей. Mы дорожим своими братьями, и потому смерть или увечье каждого должно быть добротно вылечено снадобьями.

При этих словах служитель вознес руки к небу.

Чан кивнул.

— Именно поэтому мы обращаемся я вам, а не к прочим сообществам. Майор Винь примет от вас условия, я подпишу.

Полковник встал. Встали служитель и майор. Откланялись.

Чан сказал задержавшемуся на секунду Виню:

— Деньги, завернутые в словесную оболочку, очень легки. Помните о тяжести своей подписи. Все хорошо, когда цены сходятся. В противном случае я с вас спрошу.

Винь прекрасно понял все, что касается денег. Он угодливо, низко поклонился и шмыгнул в коридор вслед за служителем.

Глава пятнадцатая

ЧЕРНЫЙ СЛЕД

Пусть кровь его

На дикий камень брызнет,

Чтобы оставить свой

Нетленный след.

Уйти из жизни

Ради новой жизни -

Святое право

Сильных на земле.

— He оглядывайтесь, юноша. Сидите спокойно. Ничто не должно в этот час отвлекать вас от слов моих и мыслей моих. Ты надежно запрятан в одной из многочисленных темниц нашего сокрытого и могущественного клана. Мир потустороний не должен интересовать тебя более, чем я спрашиваю. Том паче, что и тот мир не особо нуждается в тебе, как в единице жизни. Вероятнее всего, ты вычеркнут из тех списков — списков живых. Задумайся хорошенько над судьбой своей, над духом своим. Стоит ли оставаться тем, кем был, и кануть в лету сухим негром пустыни или же лучше вершить судьбу свою по разумению и обстоятельствам. Может, и не будет так злосчастен рок над тобой, как видится сейчас. Вживись в свою роль, и мазки влаги вольют в твою иссушенную душу те капли жизни, которых требует сейчас тело. Смирись. Не упорствуй. Разум без плоти — пустой эфир, он — мертв… Представь, вокруг тебя никого и ничего. Ни своих. Ни чужих. Ни рай, ни ад. Выбор твой. Но говорить здесь следует правду и только правду, ни на йоту не отступая от праведной истины. Правду святую, после которой совесть твоя не будет омрачена темными помыслами и неправедной ложью. Кривда червленной язве подобна. Медленный огонь искупления грехов не минет тогда тебя и твоих самых болезненных членов. А в том, что это такое и как оно бесконечно долго будет длиться, познаешь, коль вознамеришься в гордыне своей безнадежно упорствовать. Не сомневайся, не отвращают нас муки подобных нам. Мы вволю насладимся зрелищем и испробуем все, что подскажет нам огонь и наша, отнюдь не скудная, фантазия. Ежели ты не прислушаешься к моим благонамеренным проповедническим советам, не ответишь с достоверной точностью на мои, надеюсь, не трудные вопросы для твоего, думаю, не столь глупого ума, то только небо будет свидетелем вражеского отношения твоего разума к собственной плоти. Вникаешь?

…Покашливание. Кряхтение… В голос.

— Что, отрок, так паршиво крутит твои ухмыльные уста? Иль я не так намерен, как тебе сдается?

Поначалу негромкий, с властными оттенками уверенности, шипящими, словно у кобры, звуками угроз, голос, надавливающе доносился из далекого затемненного утла. Вибрации гнетущих волн заставляли вздрагивать тело, сжиматься волю, холодеть от пронизывающей дрожи миллионов нервных иголочек. Дикция, тон подавляли волю, не оставляли выбора, устраняя всяческие потуги к сопротивлению. И только последнее предложение было сказано угрожающе повышенным тоном.

Но маленькому Суню было не до позерства. Если и кривились уста его, то только от намертво стянутых на конечностях тонких волокнистых веревок и режущей боли, от которой расслаивались жилы и гудели сплошным зудом кости.

Угол, в котором он находился, был ярко, до рези в зрачках, освещен направленым светом нескольких ламп. Прямой луч бил в глаза, не позволяя полностью раскрыть их, вызывал обильное выделение слезы.

Когда Сунь полностью пришел в себя после этих слов, то попробовал шевельнуться, раздвинуть затекшие члены, но не удержался — упал. Руки, туго скрученные за спиной бечевкой на запястьях и локтях, были привязаны к ступням ног, которые тоже были железно прихвачены в коленях и щиколотках. Не имея возможности поддерживать равновесие в подобном положении, завалился на бок. Чьи-то грубые руки приподняли его, вернули в исходное положение. Сунь обреченно опустил голову. «Наверное, попал в лапы «Черного лотоса», — думал он. — Здесь их регион самоуправства. Они неописуемо жестоки. Даже власти не трогают их. Слухи о злодеяниях членов банды никогда не преувеличены.»

Дрожь, сквозная, отчаянная, предательски прошла по телу. Губы дрогнули. Но Сунь усилием воли заставил себя расслабиться и с готовностью покойника ожидать дальнейшего.

— Не пугайся, мальчик, — продолжал все тот же вкрадчивый голос. — Мы не сделаем тебе ничего плохого, если ты уважишь наши седины, не будешь злить нас, не будешь подтачивать наши прохудившиеся нервишки.

Голос из темного угла становился жестче. Расплывавшийся глухой тембр давил не только на перепонки своей низкой тональностью, но и на внутренности организма, натягивал нервы, жгуче пробирал косточки, вызывал липучий подспудный животный страх. Руки и ноги ужасно ныли. Тонкие, волосяные арканы впились чуть ли не до самых костей. Тело немело, становилось темным с синими впадинами в местах сдавливания веревок. Не было возможности ни пошевельнуться, ни вздохнуть. Одна из них сжимала горло. Дышать можно было только мелкими порциями воздуха, иначе веревки напрягались и еще туже стягивали петлю на шее.

В подвале было сыро. Так сыро, что Суня периодически пробирал то холодный озноб, то неизвестно откуда сваливающийся жар. Тело покрывалось грязной испариной, и он время от времени крупно вздрагивал.

Глухой тембр, подавляя, продолжал:

— Неудобства твои кончатся, брат, и ты будешь вдыхать все прелести существования. Нужно только покориться судьбе, смириться с сущим, согбенно нести крутые излишества бытия. Скажи, отрок, кому ты оставил в трюме пистолет и патроны?

Сунь, зажмурил глаза: «Выследили, шакалы».

— Можешь не расстраиваться, храбрец. Всему свой путь в этом мире. Судно, на котором ты попался, наше, — словно читая мысли юноши, злорадно внес ясность голос из темноты. — Не повезло. Бывает. Житие богато на подобные казусы. Но я помогу тебе… Не тому ли безголовому камикадзе, который словно одержимый, бросился на наших людей, когда они конвоировали тебя? Поверь, он далеко не уйдет. Слишком много поднято против него народа. Да и наши воины не прощают вызывающей дерзости. Не успеет твое тело истлеть иа медленном огне, как он следующим предстанет пред очи мои на этом же месте, в таком же обиженном виде.

У Суня непроизвольно вырвалось: «Так вы же слуги господни!»

Ехидный смешок липко завис на мокрых стенах каземата.

— Да, мальчик, да. И потому ты должен доверять нам, как и спасителю, и исповедаться так же, как ему, ибо он единственный для нас судья.

— Неужели и вы лепестки «Белого лотоса»?

— Да, юноша. Немножко расплелись пути наши, но все мы братья единой веры, и пути к ней у каждого исповедимо свои. Людей больше, чем богов. Но жить приходится среди людей, жало подлости которых предназначено для унижения себе подобных. Как низки человеки в своих измышлениях. Их ничто не интересует, как только то, что нужно для личной, оскверненной язвами и пороками, нечистой плоти. Люди жестоки, неправедны. Боги милостивы, потому что всесильны. Прощают грехи. Прощают все, что видят. Пути указывают истинные. Люди не стоят без богов, на которых изливают душу свою в мольбах и прошениях. Семя человеческое паршиво. Невозможно жить с ними и среди них.

— Но все мы братья «Лотоса» — Сунь, с чувством засветившейся в подсознании надежды, смотрел в темноту.

— Это верно. И, если ты поможешь нам, мы не тронем брата нашей веры, если даже он заблуждается в чем-то. Но отступникам нет снисхождения пред ликом Всевышнего. Помни это. Отвечай нам, мальчик, про пистолет, про того сумасшедшего. Кто он и что он? Не тот ли агент проамериканский, за которым уже полмесяца гоняется работный люд? Будто нет дел других, поважнее.