Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей - Евгений Титаренко

С полчаса просидел на краю поляны и куда-то исчез учитель физкультуры Леонид Трифонович, как его называли официально, или Ленька — как называли его ученики за глаза. Ленька только месяца два поработал учителем физкультуры, а потом стал по совместительству еще и подрабатывать в колхозе счетоводом. Все его преподавание сводилось к тому, что зимой, например, он велел всем явиться с лыжами, уводил класс подальше от школы, говорил: «Ну, вы катайтесь пока, а я в контору — погреюсь…» Сначала это нравилось всем, потом надоело. И как только Ленька уходил в контору, все разбегались: кто на холмы — попрыгать с трамплина, девчонки — домой…

А директор Николай Макарович был человеком добрым и смотрел на это сквозь пальцы. Школьный год проходил, у Николая Макаровича было четверо детей, и с утра до вечера он ковырялся на огороде: картошку надо, огурцы надо, капустой надо запастись…

Впрочем, деревенские родители считали это нормальным явлением и к Николаю Макаровичу относились с уважением.

На требование Валентины Сергеевны созвать учителей, чтобы как-то организовать летние каникулы, Николай Макарович рассердился даже: это не огород, тут ребята сами знают, что делать, не надо вмешиваться в планы родителей…

Когда Ленька исчез, дядька косой Андрей засунул руки в карманы брюк и вразвалочку прошелся по поляне точно так, как ходил счетовод-учитель.

Валентина Сергеевна захохотала. А Федька, обхватив руками живот, даже свалился на брезент от восторга.

— Прекратить смехи! — скомандовал дядька косой Андрей, не ожидавший такого эффекта от своего случайного номера. — Федька! Подымай, значит, главный кол!..

Но поставить палатку удалось лишь после того, как явился на помощь куда-то проезжавший мимо Назар Власович. Он взял было командование на себя, и некоторое время они кричали оба: Назар Власович и дядька косой Андрей. Но дядька Косой Андрей перекричал председателя, и старшинство осталось за ним.

Потом они втроем объясняли Валентине Сергеевне, как разжигать костер, как отличить роту от взвода, и Валентина Сергеевна за несколько часов приобрела кучу знаний, о которых и не помышляла раньше.

Противник теряет самообладание

Проня взвалил на одно плечо мешок с продуктами, на другое плечо ящик и по пояс в воде перебрел кольцо болота. Путешественники, одетые, уже ждали его в лесу.

Первые сто или двести метров Проня прошагал быстро. Но тяжесть груза явно давала о себе знать, и он побрел медленней, тяжело дыша, спотыкаясь о случайные коряги, бормоча ругательства…

Друзья шли теперь вместе, буквально по пятам за ним. От одного всегда легче спрятаться, чем от двоих. Строили планы нападения. Но ружье висело под рукой у Прони, и выдавать себя было опасно.

Шли бесшумно, не сгибаясь, перебегая от дерева к дереву, от куста к кусту. Теперь, когда они имели преимущество перед Проней, усталость будто рукой сняло. Они ни на минуту не выпускали его из виду. Одежда почти высохла на разгоряченных телах. И тайга опять стала родной им: ее запах был первым запахом, который они вдохнули, родившись, в ней они выросли, и она заботливо укрывала их теперь: она скрадывала их шаги, она своим шорохом заглушала их взволнованное дыхание.

Теперь Никита и Петька поняли, как легко было следить за ними, когда они, ничего не подозревая, шли к Змеиной горе.

Километра через два Проня изнемог. Сел. Торопливо развязал мешок, выкинул из него буханку хлеба, две какие-то банки — выкинул все, что посчитал, видимо, лишним, и опять, нагрузившись, двинулся дальше.

Друзья не задержались, чтобы подобрать оставленные им продукты: они не забыли вида крови, предсмертного хрипа чернобородого.

Наконец Проня круто изменил направление и пошел на юг.

Никита оставил на сосне три глубокие зарубины и даже вырезал стрелку — поворот на юг. Повторил те же знаки еще на одной сосне.

Потом догнал Петьку и Владьку.

Проня отшагал еще километра три. Когда низкое солнце уже едва пробивалось сквозь деревья, он остановился на небольшой в желтых лютиках лужайке, не наклоняясь, сбросил на землю мешки и ящик, повел руками, расправляя затекшие плечи.

Не оставляя ружья, быстренько собрал хворост вокруг, запалил костер.

Еще не отдышавшись, открыл давно распечатанную бутылку и прямо из горлышка опрокинул в себя сразу треть ее содержимого. Сморщившись, посидел не двигаясь. Потом набросился на еду. Выпил еще. Потом наломал веток для постели. Снял один сапог — из него вылилась вода. Выжал мокрую портянку, надел сапог. И принялся собирать хворост, чтобы высушиться.

Но так как на лужайке хворосту не было, он с ружьем за спиной углубился в лес.

Владька остался дежурить с натянутым, готовым выстрелить луком, а Никита и Петька выползли прямо на лужайку и залегли в лютиках.

Владька из-за дерева командовал.

Когда Проня поднес и бросил у костра очередную охапку и опять направился к лесу, Владька кивнул: «Давайте!»

Никита и Петька ужами скользнули к костру. Ползать они умели. Долгие тренировки на болоте за Марковыми горами не пропали даром. Две минуты понадобилось им, чтобы, схватив за веревку, уволочь ящик с поляны, подхватив его, оттащить в глубь леса, прибросить охапкой прелого валежника и вместе с Владькой отбежать на противоположный конец лужайки, где росли густые, разлапистые, до земли ели.

Затаились.

Проня мог бы обходить любую из елей со всех сторон и не увидеть их. Для этого стоило лишь перемещаться, оставляя его все время на противоположной от себя стороне — за деревом… Впрочем, несколько минут спустя путешественникам пришлось безопасности ради отступить метров на пятьдесят глубже в тайгу.

Только позже они осознают, что не имело смысла рисковать лишний раз, похищая ящик. Но пока ящик был у Прони, им приходилось волноваться вдвойне.

Проня вышел на лужайку, бросил хворост и остановился, тупо соображая, что здесь произошло за время его отсутствия.

Глянул вправо, влево от себя на траву, повернулся кругом… Глаза его расширились в ужасе. Медленно поднимая голову, он обегал поляну глазами все дальше и дальше от себя…

Потом застонал: протяжно, с тоской и ужасом. Дикий стон этот начался где-то в глубине его существа и, разрастаясь, тягучий, поплыл над лесом:

— О-о-о-о-о-о!..

Заметил след в траве. Кинулся с ружьем по этому следу. Через кусты. Упал. Вскочил на ноги.

— Где?! Где?! — закричал он. — Я убил тебя. Ты не можешь! Кто ты?!

Страшен был этот дикий крик. Мурашки пробежали по спинам путешественников, и они отступили от поляны.

— Я убил тебя! Слышишь?! Убил! Отдай! Слышишь?! Кто ты?! Отдай!..

Он пробежал далеко по направлению следа. Потом назад. Потом в другую сторону. Потом заметался вокруг поляны, крича и плача…

Он метался долго. Седые космы его развевались в движении, цеплялись за ветки. Он ничего не замечал, оставляя на колючей хвое клочья волос.

Потом еще раз со всего маху упал, споткнувшись о корень, и вдруг умолк сразу. Будто пала на тайгу тишина. Страшно озираясь, привстал на коленях… Сумеречная вечерняя тайга окружала его. Безмолвие. Он попятился на коленях… С трудом поднялся на деревенеющих ногах… Прижал к себе ружье со взведенными курками и задом, задом выпятился на лужайку.

Это был уже не тот Проня, что собирал камни по деревням, и не тот, что убил чернобородого: маленький, жалкий, сморщенный, — казалось, он еще больше поседел вдруг и сник весь, сжался на глазах. Лицо его искажал страх… Остановился посреди лужайки. Тихо-тихо спросил:

— Кто здесь?.. — Помедлил. — Кто?.. — Закричал: — Выходи, я не боюсь тебя!..

Тайга безмолвствовала.

— Выходи, я говорю! — истерически взвизгнул Проня.

Голос его потонул в безмолвии.

Проня опустил ружье прикладом на землю. Обеими руками рванул на голове волосы и зарыдал.

Крупные катились по его щекам слезы, плечи тряслись, он весь содрогался и дергал, дергал обеими руками за волосы, за бороду.

Потом оборвал пуговицы на ватнике, разодрал рубаху на груди…

И, опомнившись будто, сразу утих опять. Опять взял ружье и, жалкий и в то же время напряженный весь, огляделся вокруг.

Он ничего не понимал, но, кажется, догадался, что ящика ему не видать, и, веря и не веря в окружающее его безлюдие, решил, видимо, спасать последнее из того, что он еще мог спасти, — жизнь.

Судорожно ухватился за ворот телогрейки, чтобы застегнуться. Вспомнил, что пуговицы оборваны. Подхватил котомку с остатками продуктов, вскинул ее на плечо и, чуть слышно, однообразно подвывая, побежал — побежал что было сил, напрямую — через кусты, через кучи муравейников, через болотца, через гнилые балки…

Никита притоптал костер и едва успевал делать зарубки на деревьях, то и дело догоняя друзей.

А сумерки все густели и густели.