Макарыч - Эльмира Нетесова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бабы дождутца. А крученаи — хрен. Мужику-то прощено и Богом — от бабы втай любитца. Ен в подоле не принесеть, клейма на лоб нихто не поставить. Да и молва не проскажит об том. Бабе другой сказ. У ей мужик от Бога, от церкви, от судьбы — единай даден. За блуд, за срам на том свете с блядей сыщетца. Баба, она хто? Ей ноги надоть мужу мыть и воду с их пить. Баба ж глупей курицы. Та дура токмо земь от сибе грибеть, баба ж — все на свете!
— Ну, разошелся. Уймись. Всех хулить грех, — не вытерпела Марья.
— А што? Коль за крепким мужиком да в добрых рукавицах держать, любая скотина послушная. Ежли ее хлебом с розгой наполам потчевать, — не унимался Макарыч.
— Ты б про Кольку Акимычу просказал.
— Чево говорить-то? С облезлой козы и клок шерсти не взыщешь. Так и с им. Одно слово — от- резанай ломоть, с краюхой не срастетца.
— Чево ж так?
— Намедни поехал я с етими анчихристами в их логово. Всякаво натерпелси. На сопку влезли, вышку узрели. Прости Боже, срамней не доводилося сустревать. Распялена на все стороны, а на верху заместо крыши — рогульки торчать. Вкруг стой вышки по долгому яшшику несусветное тикеть. Думал — вода. Ан, Господи, дерьма худче. Грязь, да ишо и вонючая. Колька ж вкруг ей петухом кружить. Нюхаить. Рукой биреть и глядить.
— На што в науке ево держали? — горько выдохнул Акимыч. — Вконец малый умом тронулся. С грязью смешался.
— Да не смешалси. Слюбилси. С грязи я б выволок. Душу-то как от ей оторвать?
— Нешто управы на Кольку не имеишь?
— Припоздали. Спортился вконец.
— К тебе-то как?
— Навроди опамятовался. Вилси вокруг. Ну да я забыл про паскудство. Отлегло.
— То-то и оно. Прощаитца ему много.
— В отряди ихнем был. Добрый там ребяты. На хронти бились. Нонче с Колькой Андрей работать. По вахтам разделились. За начальников сделались. Мине звали остатца, — задрал Макарыч бороду.
— Зачем же? — удивился Акимыч.
— За главнава хотели произвести. Да я не стал. К чему ето типерь?
— Может, зазря отрекся? Сгодился б им. Подмог. И Колька все ж на виду стал бы.
— А Марью на каво поручу?
— С ей бы ехал к им.
— Ого! Бабе там и вовсе несподручно. К тому жа там, окромя кошки, бабы в жисть не бывало. Че делать стала б?
— Едово варить зачала. Ей-то легше, чем нашему брату.
— Мужиков обиходить лишь с виду легко, — вставила Авдотья.
— Нехай дома будить. Нече серед мужиков толчись.
— А я и не согласная б туда ехать. Хоть ипросил бы. Не лежит моя душа к тайжище. Тут ровно нечисть маемся, еще куда-то в самую глушь не доставало забраться. После слышанного моя нога там не будет.
— Марьюшка, касатка, не зарекайся. Хто знаит,как в жисти получитца? Оно, ить знаишь, Бог свое, а черт свое. Нешто наперед узреть? Я тож сказывал — не надо мне бабу. А судьба взяла и по- своему.
— Не жалкуешь ноне-то?
— За доброе на судьбину не серчают. Все отееда от Бога. Вона седни селом ехали, глядь — детва во дворе орет. Слезами умывается. Сошел я с телеги и к ним. А ребятишки и сказать ничево путнево не могут. Оказалось, отец с войны возвернулся и бабу за шкоду колотит. Детва в рев и вдарилась. Покуда суть да дело, вошел в избу. К мужику тому кинулся. Бабу отнял. Говорю — што творишь, пес?! Детва во дворе ревом ревет, изошлась кричамши, ты ж с бабой расправу чинишь. Нашел с кем тягаться. Покудова я его вразумлял, ево баба на меня с кулаками кинулась. На што, говорит, старой злыдня, в чужу хату не спросимшись всунулси? Мой мужик, мы и разберемся. Иди отсюдова, покуда не покалечила. Ну я и ушел. Иду двором, а они, слышу, хохочут. Тьфу ты, думаю, опять в окаянство влез.
— Ну и глупой мужик-то, коль бабе повадку дал. Оне, што кошки, повадютца по чужу сметану, кольем не вышибишь с их спесь.
— Я ж усмирить хотел. Ребят пожалел.
— Ништо. Ети снюхаютца опять.
— То опосля докумекал.
— Так ты завсегда в зад умен.
— Пошто ты эдак на меня?
— То долго те припоминать. Сколь раз тибе сказывал — идешь куда, али едешь, не сворачивай на крик. Ить вся борода с таво заплевана. Нетто позабыл?
— Дак разе худова хотел?
— Кажному своя судьбина. Свои радости и свои наказанья. Все от Бога, так хочь ему не перечь. За то битой да охульнай был. Про сибе заботься да про Авдотью. Тута мужиком становись, коль нужда будит. С ума соскочил. Мужа с бабой разнимать удумал. Оне б вдвух из тя, худосочнава, дух могли ба выпустить.
— Ныне жисть с меня не просто выбить.
— То-то зрю петушисси.
— Вдругоряд умней буду, — пообещал Акимыч.
Женщины накрывали на стол. Двигались тихо, бесшумно. Умолкли и лесники, а в окно, споря со светом свечи, вползла румяная, будто в бане отпаренная, луна. Она высветила бороду Акимыча, та вспыхнула серебром, заискрилась. Темные губы старика ожили. Зашевелились волосато. Поди узнай, что шептал Акимыч. Долгое одиночество приучило его разговаривать с самим собой. Может, и сейчас старая привычка сказалась. Дала знать о себе. А может, в неверном свете виделся ему Колька, его внук. Его последняя родная кровинка, близкая и далекая. Может, с ним и говорил старик, рассказывал обо всем, о чем не довелось побеседовать с глазу на глаз. А парень в это время… Эх, никто не видел, да и сам он не мог предугадать такой оказии. И надо же было сменить верхового в не ровен час. Тот простыл. Колька влез в его люльку. Спуск инструмента в скважину подходил к концу. Все шло хорошо. Как вдруг крюк, тот, чем ловят трубы, заклинил. Колька потянул на себя канат посильнее. А тот, лопнув, ожег плечо. Да так, что парень уронил обрывки троса на площадку. Рукав рубашки вздулся, побагровел. Рука не шевелилась. «Не рассчитал», — мелькнуло в голове.
Не слыша команды сверху, насторожилась вахта. Пока вызывали врача из города, Кольке становилось хуже.
— Не глянул я тогда на него. Рванул, а канат и захлестнул. Так ведь мог совсем руки лишиться, — то ли винился, то ли оправдывался бурильщик.
Но его не слушали.
— Езжай за стариком. Он, может, и вылечит. Врача пока дождемся! Вон ветер какой. Полетит ли? На вездеходе верней. Да жми на всю катушку, — просил Андрей водителя.
Врач уже прилетел, когда вспотевший упаренный вездеход развернулся перед будкой. Из него пулей выскочил лесник.
Колька лежал в постели. Желтый, словно кусок воска, он слабо улыбнулся Макарычу.
Врач готовился сделать укол. Шприц в его руках пускал фонтанчик.
— Чево ты тут удумал? — подошел к нему лесник.
— Видите сами.
— Каво вливать порешил?
— Морфий.
— Че такое?
— От боли. Сестра, рука обработана? — не обращая внимания на лесника, спросил врач.
— Нет, еще кровь не остановили.
— Куды вы годный, клистоправы! А ну, сторонись! — Лесник подошел к Кольке, оглядел похолодевшую руку и рану. И вдруг закрутил ее вверх так, что парень застонал от боли.
— Ништо, сынок, малость стерпи.
Кровь быстро перестала сочиться из раны.
— Сестра, марганцовку!
— Подь с ей знаешь куды? Моя марганцовка завсегда при сибе, — похлопал себя лесник пониже живота, повернувшись к медсестре, сказал: — Ты ба, краля, на воздух вышла. Чево при мужиках торчишь? Иди, иди, касатка, ишо наглядисси на мужичью голь, коли Бог дасть.
Та, покраснев, вышла. А Макарыч помочился на рану. Врач, ошеломленный, ничего не мог понять. Придя в себя, возмутился:
— Что тут происходит? Кто вам позволил прикасаться к больному? Вы даже руки не мыли.
— Нече глотку рвать! Не то заткну, — двинулся на врача лесник.