Рыбы не знают своих детей - Юозас Пожера

— Не подпустят, — сказал Юлюс. — И дальше никуда не побегут, станут ждать, когда мы уберемся, потом вернутся к добыче.

Мы повернули назад. Над зимовьем вился сизый дымок, ветер относил его в нашу сторону. Юлюс сказал, что на запах дыма и бежали олени в надежде на спасение. «Видимо, это был все тот же полудикий табун, из которого двоих оленей убил ты, — значительно произнес Юлюс. — Такие олени в беде всегда ищут помощи у человека. Разве этого одного не достаточно, чтобы помнить о своем долге?»

Я не отвечал. Я все еще не мог опомниться. Совестно признаться, но меня сковывал страх.

Убитых волков мы поволокли по снегу к зимовью. Собаки, казалось, разворотят стены избушки. Юлюс отворил дверь и позволил Чинге с Чаком потрепать косматую волчью шерсть, потом оттащил и привязал к деревьям. Я спросил, зачем он велел запереть собак в зимовье и не дал им побегать за волками.

— Да мы бы с тобой без собак остались, — ответил он и рассказал, как однажды зимой выпустил собак на волков, и те в мгновение ока порешили обеих, он и выстрелить не успел.

Мы подвесили волков за задние ноги и принялись сдирать косматые шкуры. Ловко орудуя ножом, Юлюс рассказал мне, как он ездил в Литву последний раз.

Когда отец умер, а меня призвали в армию, мать не захотела оставаться одна в Сибири и все-таки переехала в Литву к сестре. И мне велела: как только отслужишь, сынок, приезжай ко мне. Я бы так и сделал, но решил сначала навестить дядю Егора. По пути. Он-то в каждом письме напоминал: не проедь мимо, загляни хоть на денек. Мне и самому хотелось повидаться с ним и с его семьей. Они встретили меня как родного. Дядя Егор даже отпуск выхлопотал, чтобы побольше времени провести со мной. Было самое начало лета. Рыба клевала как бешеная. Мы с дядей Егором целыми днями рыбачили и за неделю насолили бочонок хариусов. Почти всегда на рыбалку с нами ходила младшая дочка дяди Егора — Ольга. Бывало, мы и ночевать не возвращались, допоздна засиживались у костра, спали в палатке. Замечательная то была пора. Сейчас, когда я вспоминаю те дни, я догадываюсь, что была у дяди Егора тайная мечта — выдать за меня Ольгу. Понятно, прямо он со мной об этом не говорил, а намеки до меня не доходили. Зеленый я тогда был парнишка. И не девушки меня занимали — учиться хотелось, представляешь! Осенью собирался я поступать в МГУ, на философский. Но, как я уже тебе говорил, не выгорело у меня это дело… Так-то… И вот однажды — точно гром с ясного неба. Получаю телеграмму: СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙ МАМА ПРИ СМЕРТИ ТЕТЯ КРИСТИНА. Я просто оторопел. Наша мама! Она всегда была самая здоровая, никогда ни на что не жаловалась и в письмах даже намеком не дала понять, что недомогает. Беда и нагрянула внезапно… Жена Егора, тетя Настасья, сказала: «Поехал бы ты, Егор, с ним. Не отпускать же его одного на такое несчастье». «Я и сам так думал», — кивнул Егор, и мы стали собираться. За три года до того дядя Егор уже ездил со мной в Литву. Печальное это было путешествие: мы перевозили в цинковом гробу отцовские останки… И вот сейчас, навстречу новой беде, дядя Егор снова поехал со мной.

Кристина, сестра моей матери, занималась сбором и продажей лекарственных трав. Она жила у базара, в тесной комнатенке, при которой была еще более тесная кухонька, где хозяйничать впору разве сказочным гномам — настолько она была мала. Все стены комнаты и кухни увешаны пучками трав. Болезнью веяло от этих пучков, грустью. По утрам тетя Кристина снимала несколько пучков со стены и выносила на рынок, который бурлил рядышком, почти за стеной. Пенсия тети Кристины составляла двадцать два рубля. Разве на это проживешь? А тетя Кристина говорила: «Рынок, Юлюс, и накормит, и оденет, рынок, детка, это такое место, где человек всегда заработает на хлеб». Так она и перебивалась.

В то раннее утро мы застали ее дома. Она бросилась мне на грудь и расплакалась.

— Матушка обрадуется, — сквозь слезы проговорила тетя.

Мы с Егором поехали в больницу. Когда мы вошли в палату, мать спала. Я присел в изножье, не спуская глаз с изменившегося маминого лица. Она проснулась вдруг и сразу увидела меня.

— Слава богу, приехал, Юлюкас… — прошептала она. — Боялась, не повидаемся… И Егор с тобой… Спасибо, сосед, не забываешь… Как вы там поживаете?.. Как у тебя, детка, дела?

Ей было трудно разговаривать. Казалось, каждое слово она выжимает из себя, собрав последние силы. Я разыскал палатного врача, тот сокрушенно развел руками и вздохнул: «Новое сердце не вставишь».

На следующий день мать шевельнула рукой, чтобы я сел на край койки.

— Боялась, не дождусь… Послушай, что я скажу: схорони меня тут, в городе… и отца перевези, ладно?.. Ничего я хорошего в деревне не видела, не хочу и после смерти туда… Отца с деревенского кладбища перевези сюда, слышишь… Так лучше будет, спокойнее… И тебя, сынок, могилка наша к Литве больше привяжет… Обещаешь?

Я старался ее успокоить, говорил, что она поправится, все у нас будет хорошо. Но мать настойчиво спрашивала:

— Ты обещаешь? Это моя последняя воля…

Я кивнул.

— Спасибо тебе, Кристина, за все… На похороны у меня оставлено… в кухонном шкафчике под бумагой возьмите…

Это были ее последние слова. А я ждал. Мне казалось, что мать должна обязательно сказать что-то очень важное, чего я не знаю, чего никогда не узнаю от других людей — зачем мы являемся на свет и с какими мыслями, с каким знанием уходим из него. Однако мама не произнесла больше ни слова, А к вечеру она тихо скончалась.

Это было для меня сокровеннейшей из тайн: как может человек сам назначить себе смертный час? Ожидая меня, она терпела дни, недели, а дождалась — и сразу угасла. Неужели человек способен растянуть оставшиеся ему дни до нужного мига? Откуда эта сила? Или это способность одних матерей, а другим она не дана? Нечто сверхъестественное — откуда оно? Лишь позднее, много позднее я узнал, что не только матери, не только женщины, но и мужчины способны на пороге небытия день-деньской ждать любимого человека, а дождавшись, сразу переступить этот порог.

В пропахшей пряными травами комнатке тети Кристины я всю ночь не смыкал глаз. Тетя вздыхала и стонала, в который уже раз пересказывая мне одно и то же: как она чуть не на руках носила ослабевшую мать в кухню, как умывала, да как растирала, да какая та под конец была слабая да высохшая, ну точно щепочка легкая… Она разбирала материнские вещи и приговаривала:

— Уж я тебя, сестрица, и обмою, и обряжу… А кто меня, горемычную, в последний путь проводит? Одна я осталась на свете белом, одна-одинешенька…

Даже покидая мир сей, человек не избавлен от хлопот. Правда, в данном случае они выпадают на долю его ближних. Может, это и разумно — в хлопотах не так остро чувство утраты… Дядя Егор с тетей пошли покупать гроб, а я поехал на кладбище выбирать место.

На двери кладбищенской конторы я увидел большой висячий замок. Обеденный перерыв. Я побрел по дорожкам, читая надписи на памятниках. Сами памятники поразили меня своей пышностью. Казалось, люди и здесь соперничают: кто воздвигнет памятник повыше да побогаче, кто сочинит потрогательней надпись… У самых ворот деревья давали густую тень, но чем дальше от ограды, тем меньше было деревьев — не успели вырасти, не оделись пышной листвой. Под конец я вышел к вовсе голому пространству. У свеженарытой горки земли сидел какой-то молодой человек с бородой. Расстелив перед собой газету, он выкладывал на нее жареную курицу, хлеб, огурцы. Затем откупорил бутылку дешевого винца и предложил:

— За компанию, а?

Я подошел. Бородатый шлепнул ладонью рядом с собой, приглашая сесть. Сам он сидел на краю только что вырытой ямы, свесив ноги вниз. Я присел рядом. Человек поднял бутылку.

— Будь здоров, — сказал он мне, точно старому приятелю, и глотнул из горлышка. Передавая мне бутылку, он сказал: — Может, тебе, солдату, и не понравится общество могильщика, да уж не побрезгуй, Я хоть и пьющий, как говорится, человек, а один пить не люблю. Поддержи, будь человеком.

Сглотнул и я пару глотков. Он подал мне огурчик и спросил:

— Своих навещаешь или провожать кого собрался?

Я поведал ему о своих заботах: и мать хороню, и отцовские останки перевезти обещался.

— Влетит в копеечку. Не расплатишься, солдат.

Я показал ему заказ-наряд, который мне выдали в бюро. Там значилось, что гражданин такой-то уплатил и за место на кладбище, участок номер такой-то, и за рытье могилы. Но человек только рукой махнул.

— К этим бумажкам надо еще две сотенных. Если, конечно, хочешь получить место поприличнее.

— Как это?

— У нашего зава такой порядок. Вот эта ямка, над которой мы с тобой сидим, обошлась людям в двести рубликов. Зато местечко славное: летом и весной, и даже осенью сухо — лежи и радуйся. Не то что там, — он махнул рукой в сторону низинки, где тянулись ряды свежих холмиков. — Там и среди лета сыро. Болото. Роешь, а через метр уже вода — черная, торфяная. Небось никому неохота в такой грязище захоронить мамашу с папашей. Вот народ и старается из последних достать для своих родных место получше, ну и для себя заодно оставить рядышком… Заведующий у нас философ! Он как рассуждает? Если в этой юдоли слез жил в полном довольстве, то на том свете можешь и в болоте гнить, если при жизни стоял выше других, то в земле со всеми сравняешься… Он еще не у каждого эти двести возьмет. Порасспросит, чем покойник занимался, какую должность имел. И чем выше стоял, тем хуже ему будет здесь. Только для бывших торговых работников и всяких там комбинаторов не жалко нашему заву хорошего места на кладбище. Зато и сдирает он с них крепко. Он так говорит: всю жизнь дрожмя дрожали, что вам значит купить себе вечный покой за пару сотенных?