Сорок пять - Александр Дюма

И Никола Пулен услышал, как зашуршали ветки, которые, поднимаясь с места, стал раздвигать Шико.

– Нет, нет, – сказал он. – Оставайтесь, пойду я.

– Вот и отлично. Вы сами понимаете, дорогой господин Пулен, никаких уверток, ибо завтра я отправлю записочку самому королю, с которым я, такой, каким вы меня видите или, вернее, вы меня не видите, имею честь находиться в самых приятельских отношениях. Так что хотя вас повесят лишь послезавтра, но, во всяком случае, повыше и на веревке покороче.

– Я иду, сударь, – произнес совершенно уничтоженный Пулен, – но вы странным образом злоупотребляете…

– Я?

– А как же?

– Ах, дорогой господин Пулен, служите за меня молебны. Пять минут назад вы были государственным преступником, а я превращаю вас в спасителя отечества. Но бегите же скорей, дорогой господин Пулен, ибо я очень спешу уйти отсюда, а смогу это сделать лишь после вашего ухода. Особняк д'Эпернона, не забудьте.

Никола Пулен поднялся и с выражением полнейшего отчаяния стремительно понесся по направлению к Сент-Антуанским воротам.

«Давно пора, – подумал Шико, – из монастыря уже кто-то идет ко мне. Но это не маленький Жак. Эге! Кто этот верзила, сложенный как зодчий Александра Великого, который хотел обтесать Афонскую гору. Черти полосатые! Для такой шавки, как я, этот пес совсем не подходящая компания».

Увидев этого вестника из аббатства, Шико поспешил к Фобенскому кресту, где они должны были встретиться. При этом ему пришлось отправиться кружным путем, а верзила монах шел быстрыми шагами напрямик, что укорачивало ему дорогу и дало возможность первым добраться до креста.

Впрочем, Шико терял время отчасти потому, что, шагая, рассматривал монаха, чье лицо не внушало ему никакого доверия.

И правда, этот инок был настоящий филистимлянин.

Он так торопился встретиться с Шико, что его ряса не была даже как следует застегнута, и через прореху ее виднелись мускулистые ноги в коротких, вполне мирского вида штанах.

К тому же глубоко запавшие углы его рта придавали его лицу выражение отнюдь не богомольное, когда же от ухмылки он переходил к смеху, во рту его обнажались три зуба, похожие на колья палисада за валами толстых губ.

Руки, длинные, как у Шико, но толще, плечи такие, что на них действительно можно было взвалить ворота Газы,[39] большой кухонный нож за веревочным поясом да мешковина, закрывавшая грудь, словно щит, – таков был у этого монастырского Голиафа[40] набор оборонительного и наступательного оружия.

«Решительно, – подумал Шико, – он здорово безобразен, и если при такой наружности он не несет мне приятных известий, то, на мой взгляд, подобная личность не имеет никакого права на существование».

Когда Шико приблизился, монах, не спускавший с него глаз, приветствовал его почти по-военному.

– Чего вы хотите, друг мой? – спросил Шико.

– Вы господин Робер Брике?

– Собственной особой.

– В таком случае у меня для вас письмо от преподобного настоятеля.

– Давайте.

Шико взял письмо. Оно гласило:

«Дорогой друг мой, после того как мы расстались, я поразмыслил. Поистине, я не решаюсь предать пожирающей пасти волков, которыми кишит грешный мир, овечку, доверенную мне господом. Как вы понимаете, я говорю о нашем маленьком Жаке, который только что был принят королем и отлично выполнил ваше поручение.

Вместо Жака, который еще в слишком нежном возрасте и вдобавок нужен здесь, я посылаю вам доброго и достойного брата из нашей обители. Нравом он кроток и духом невинен: я уверен, что вы охотно примете его в качестве спутника…»

«Да, как бы не так, – подумал Шико, искоса бросив взгляд на монаха, – рассчитывай на это».

«К письму этому я прилагаю свое благословение, сожалея, что не смог дать вам его вслух.

– Какой прекрасный почерк! – сказал Шико, закончив чтение письма. – Пари держу, что письмо написано казначеем: какая прекрасная рука!

– Письмо действительно написал брат Борроме, – ответил Голиаф.

– В таком случае, друг мой, – продолжал Шико, любезно улыбнувшись высокому монаху, – вы можете возвратиться в аббатство!

– Я?

– Да, вы передадите его преподобию, что мои планы изменились и я предпочитаю путешествовать один.

– Как, вы не возьмете меня с собою, сударь? – спросил монах тоном, в котором к изумлению примешивалась угроза.

– Нет, друг мой, нет.

– А почему, скажите, пожалуйста?

– Потому что я должен соблюдать бережливость. Время теперь трудное, а вы, видимо, непомерно много едите.

Великан обнажил свои клыки.

– Жак ест не меньше моего.

– Да, но Жак – настоящий монах.

– А я-то что же такое?

– Вы, друг мой, ландскнехт или жандарм, что, говоря между нами, может вызвать негодование у Богоматери, к которой я послан.

– Что это вы мелете насчет ландскнехтов и жандармов? – сказал монах. – Я инок из обители святого Иакова, что вы, не видите этого по моему облачению?

– Человек в рясе не всегда монах, друг мой, – ответил Шико. – Но человек с ножом за поясом – всегда воин. Передайте это, пожалуйста, брату Борроме.

И Шико отвесил гиганту прощальный поклон, а тот направился обратно в монастырь, ворча, как прогнанный пес.

Что касается нашего путешественника, он подождал, пока тот, кто должен был стать его спутником, скрылся из вида. Когда же он исчез за воротами монастыря, Шико спрятался за живой изгородью, снял там свою куртку и под холщовую рубаху поддел уже знакомую нам тонкую кольчугу.

Кончив переодеваться, он напрямик через поле направился к Шарантонской дороге.

Глава 26

Гизы

Вечером того же дня, когда Шико отправился в Наварру, мы снова повстречаемся в большом зале дворца Гизов, куда в прежних наших повествованиях не раз вводили читателей, мы снова повстречаемся с быстроглазым юношей, который попал в Париж на лошади Карменжа, и, как мы уже знаем, оказался не кем иным, как прекрасной дамой, явившейся на исповедь к дону Модесту Горанфло.

На этот раз она отнюдь не пыталась скрыть, кто она такая, или переодеться в мужское платье.

Госпожа де Монпансье, в изящном наряде с высоким кружевным воротником, с целым созвездием драгоценных камней в прическе по моде того времени, нетерпеливо ожидала, стоя в амбразуре окна одна, какого-то запаздывающего посетителя.

Сгущались сумерки, и герцогиня лишь с большим трудом различала ворота парадного подъезда, с которых не спускала глаз.