Университетская роща - Тамара Каленова

Без всеохватных межгосударственных войн. Без гражданской смуты внутри страны… Отчасти это верно: тихое десятилетие. Такое тихое, как перед грозой… В подобное время бывает особенно трудно человеку определиться. Что делать? Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу грозе… И в вашей позиции, дорогой Порфирий Никитич, есть своя мудрость: ученые деяния переживут человека. В них, конечно же, благородно вкладывать свою жизнь. Но я считаю, что и от практического вмешательства тоже нельзя отказываться…

Крылов молчал. Его поразила сама мысль: тихое десятилетие, такое тихое, как перед грозой… Он вдруг понял и свое томительное ожидание, и растерянность, и нарушенный душевный покой. Надвигалась какая-то непонятная сильная гроза. Бежать? Спрятаться? Или выйти навстречу…

Давно умчались знаменитые профессорские сани. А Крылов все не мог взять себя в руки. Попытался было приняться за дело — не вышло. И запах теплой живой земли не успокаивал. И вид здоровых зеленых братьев, склонявшихся над ним, не утешал.

Что-то в его жизни было не так.

Что именно, он определенно не знал, но чувствовал, что живет как-то… словно в спячке. И дышит — да не вздохнет полной грудью. И говорит — да без слов. И движется, да не производит действия…

Да, именно так! Не производит действия. Ему только мнится, что он в движении, чудится, будто он к чему-то идет. На самом деле он дремлет, совершая по инерции заученные ранее движения. Стоит сравнить свое существование с ртутной жизнью Василь Васильича — и это становится очевидным.

А быть может, он просто устал? Тяжесть будничного существования состоит именно в том, что усталость накапливается незаметно, постепенно, исподволь, мало-помалу и не выводится из организма ничем — ни сном, ни отдыхом. Устал… И душа погрузилась в сон.

Не может же она бодрствовать вечно…

Стоп. Вот это мысль! Договорился. Додумался. Значит, у души возможен выходной? Каникулы, так сказать? До чего удобно: совершил какую-либо непорядочность — и отпускай душу на вакации! Ведь устала… Эдак до мно-о-гого можно договориться…

…Немушка долго смотрел, как медленно и ожесточенно Крылов состругивает широким охотничьим ножом новенький черенок лопаты. Потом что-то понял. Подошел. Мягко, но решительно, как у ребенка, отобрал нож и укоризненно показал взглядом на ворох стружек: дескать, что ты, хозяин, наделал, нужную вещь испортил…

Крылов очнулся от задумчивости и с удивлением посмотрел на свои руки. В самом деле, чего это они натворили?

Немушка застенчиво коснулся его плеча тяжеленной рукой, загыкал, стал делать знаки. Утешал, по-своему догадываясь о причинах угнетенного настроения Крылова. Дескать, ничего, зима скатится с гор, деревья летнюю одежду набросят — и вернется в Томск Мария Петровна. И все по-прежнему станет; они с Крыловым будут в саду работать, а хозяйка на верандочке посиживать, белую гарусную шаль довязывать…

Крылов благодарно улыбнулся: добрый, добрый Немушка… Пусть будет так. Уехала Маша — часть души с собой увезла, это верно. Оставшаяся недужит, не умея вернуть прежнее равновесие.

Хорошо, просторно расти одинокому дереву. Отчего же так мало одиноких деревьев?

Ранним утром в раскрытую фортку впорхнула озябшая синица. Она прилетала сюда не впервой — давно проведала, что можно зерном поживиться у щеглов и канареек, дорогу запомнила.

Но в этот раз что-то напугало ее. Она заметалась, с размаху бросилась на стекло и погибла. Когда Крылов появился в комнате, она, уже бездыханная, лежала на подоконнике возле цветочного горшка с ванькой-мокрым.

— Беда-то какая, — сказал он растроенно. — Вот ведь форточка рядом… Эх ты, бедолага…

Он взял птичку, завернул в носовой платок, оделся и пошел схоронить куда-нибудь. Не выбрасывать же ее просто так…

Заснеженная роща встретила молчанием. Дорожки меж сугробов почернели, да и сами снежные вороха заметно просели то ли под собственной тяжестью, то ли в ожидании весны.

Возле часовни перед зданием анатомического театра с ледяной горки катались плохо одетые ребятишки, жители деревянного барака, стоявшего на задворках университета. Их отцы, братья работали служителями анатомки и газового завода, матери, сестры — в прачечной, в хозяйственных службах университета.

Крылов остановился неподалеку. Ему нравилось наблюдать, как играют эти дети, ловкие, подвижные, в ветхих пальтишках и драной обуви, но всегда жизнерадостные, гораздые на смех и выдумки.

Дети чиновников жили тихо и скучно. Гуляли с нянями и мамашами. Летом для них устраивали крокетную площадку, разрешали ходить в ботанический сад и рвать цветы на клумбах. Детям из бараков этого не позволялось; экзекутор Ржеусский ретиво следил за порядком и сурово наказывал виновников. Население университетской рощи строго делилось на господ и негоспод и не смешивалось даже в церкви: господа в мундирах, с орденами и медалями, их жены в нарядных платьях — по одну сторону, ближе к алтарю. Возле двери — прочий люд, низкого звания.

Крылова ребятишки из барака не боялись. При первой возможности льнули к нему, втихаря от Ржеусского пробирались в оранжереи, помогали устанавливать на шестах и деревьях кузовки-скворечницы, пожигали весной хлам и мусор, накопленный в роще за зиму. Даже на чай отказывались брать — так любили оказывать разного рода слуги ученому садовнику.

Вот и сейчас, заметив его, ребятишки побросали свои ледянки: доски, лукошки, корытца, облитые сысподу водой или обмазанные коровьим навозом и замороженные, — и окружили Крылова.

Застрекотали, радостные и доверчивые:

— Здравствуйте, Порфирий Никитич!

— А чего это у вас в руках?

— Ждем-ждем, а вы не приходите к нам…

Крылов поздоровался со всеми — каждого знал по имени. Спросил в свою очередь:

— А сами чего ж не шли ко мне?

— Да мы хотели… Да господин Ржеусский Вячеслав Иванович Ваську поймал, вухи надрал и обещался ректору донести…

— На деревья небось лазал? — догадался Крылов.

— Ага, — повинился Васька, маленький, плохо растущий сын кучера, пропойцы и дебошира.

— Я ж тебе объяснял: зимой нехорошо на деревья лазать, — попенял ему Крылов. — Ветки сонные, хрупкие. Зачем дерево тревожить? Мешать ему? Летом — другое дело…

— Я больше не буду, — привычно пообещал Васька и повторил свой вопрос: — А чего-эт у вас в руке?

— Это? Синица, брат. Мертвая. В фортку залетела и разбила себя о стекло.

— А давайте мы ее похороним? — загорелись ребятишки.

— Берите.

Он отдал им сверточек. Дети, увлеченные новой игрой «в похороны», умчались за анатомку, где у них было укромное местечко, куда не достигали злые, недоверчивые глаза Ржеусского, наблюдавшего за рощей в бинокль из окон своей холостяцкой трехкомнатной квартиры в левом крыле главного корпуса. Экзекутор, развлекавшийся тем, что тренировался в стрельбе на трупах в овраге за анатомкой, наводил страх на малолетних обитателей университетской рощи. Взрослые избегали водить с ним дружбу. Часть профессоров, в том числе и Крылов, открыто не уважали экзекутора, не подавали руки. Начальство ему доверяло.

Вернувшись домой, Крылов обнаружил, что возле крыльца стоит бедно одетая женщина, по брови закутанная в серый платок.

— Вы ко мне? Проходите, — пригласил Крылов, недоумевая, что это за женщина, что ей нужно от него и как она вообще попала в усадьбу.

Он провел посетительницу в дом, предложил снять пальто, пригласил в кабинет.

Женщина раздеваться не стала, только стянула с головы платок — и прямо с порога повалилась в ноги.

— Барин, помоги… — только и расслышал Крылов сквозь задавленные глухие рыдания.

Он растерялся. Поднял женщину с колен. Усадил на диван.

— Чем же помочь тебе? И кто ты? Что привело тебя ко мне?

Женщина утерла лицо кончиком платка и робко, с какой-то непонятной мольбой посмотрела на Крылова:

— Не узнаете, барин?

— Нет. Впрочем… Нет.

— На пароходе вместе плыли, — напомнила женщина и снова заплакала. — Вы еще меня от купца выкупили…

— Постой, постой… Так это вы?! — изумился Крылов. — Как же вас зовут? Где отец?

Он не верил своим глазам. Не мог представить, чтобы юная красавица, девушка с бесовыми косами, о которой он нет-нет да вспоминал, преобразилась в измученного жизнью человека с потухшими глазами, бледную, дурно одетую.

Женщина назвала себя. Крылов не расслышал ее имени, переспрашивать же счел неловким… Поникнув головой, она принялась рассказывать свою судьбу.

История была, впрочем, не новая и довольно обычная для подобного рода историй. Ее владелец, мерзкий тип Вакано, проворовался. Предчувствуя банкротство, тайно исчез из города, прихватив с собою все ценное, даже воскресные наряды «ночных фей». Полиция выселила обитателей верхнего этажа «Германии», закрыла и опечатала само заведение. Кое-как они с отцом нашли каморку на Черемошниках. Пока оставались какие-то средства, держались. Потом старик умер от холеры. Ее же спасли студенты и женщина-врач Боголюбская, которая лечила холерных в бараках за городом. Да уж лучше бы не спасли… За каморку платить нечем, здоровья нет… На работу не берут. Всю зиму на мост ходила — никто не нанял. Отчаялась. Вспомнила про доброго барина. Решила: уж коли он не поможет, тогда остается в омут головой…