Университетская роща - Тамара Каленова

Истоки этого противостояния уходили далеко, в начальные годы существования Сибирского университета. Первый профессорский набор отличался необыкновенной молодостью: от двадцати семи лет, как Коржинскому, до тридцати шести — как Александру Станиславовичу Догелю и Кащенко. Малиева, которому в то время было сорок семь лет, называли «дедом». Может быть, именно это обстоятельство — молодость, а скорее всего та особая атмосфера «повышенного давления», которую установил с самого начала попечитель Флоринский, и послужили истоками для размежевания.

Проявилось оно своеобразно. Общество естествоиспытателей и врачей, в 1889 году организованное по инициативе Флоринского, и которое он считал «своим», на третьем году своего существования забаллотировало вдруг кандидатуру Василия Марковича на пост председателя этого общества и выбрало Салищева. Флоринский и его сторонники профессора Судаков и Малиев были возмущены этим провалом. Вдобавок оскорбительной показалась выходка местных газетчиков, прозрачно намекнувших на тот факт, что по городу имеет быть хождение карикатуры на известную всем особу…

В самом деле, появился анонимный рисунок (приписываемый, однако, студенту Кытманову) — господин попечитель верхом на трубе, а дым, движению коего препятствовала нижняя часть туловища Василия Марковича, валит изо всех окон и дверей университета.

Василий Маркович понял рисунок по-своему. Он уже давно писал в Министерство просвещения графу Делянову слезницы, жалуясь на строптивных профессоров, прося убрать от него Салищева. А после карикатуры пригрозил собственной отставкой. Петербург Салищева не убрал, но выслал для разбора возникшего конфликта ревизора, профессора судебной медицины фон-Анрепа.

Высокопоставленный контролер, вникнув в дела университетские, насмотревшись на адову обстановку городских больниц, в которых томские профессора вели обучение студентов, — клиники еще не были достроены, — указал господам Догелю, Салищеву, Залесскому на недопустимость непочтения к начальству. Но в то же время фон-Анреп и доложил куда следует о чрезмерном самомнении попечителя и его властолюбии. «Если Ермак был покорителем Сибири, то Василий Маркович мнит себя просветителем Сибири», — написал в своем отчете фон-Анреп.

В университете все осталось по-прежнему, все на своих полюсах: строптивая профессорско-преподавательская группа и господин попечитель со своим окружением. Никто не был уволен с «волчьим билетом», как грозился Флоринский, но и господин попечитель в своих правах особенно ущемлен не был. Все осталось по-прежнему… Конфликт ушел в глубину, в многолетнее противостояние. И с тех пор Василий Маркович ревниво приглядывался к своим подчиненным: а как они относятся к Салищеву и его компании? И в зависимости от этого строил свои взаимоотношения.

Крылов в голосовании на заседании ученого Совета не участвовал по той причине, что доценты и прочие должностные лица более низкого звания в Совет не допускались. Но он сочувствовал мятежникам и на заседаниях Общества естествоиспытателей и врачей, членом которого состоял, выступил в их поддержку. Он тоже считал, что в науке нет чинов и должностей, а чинопочитание безнравственно. В науке все равны, и уважения большего заслуживает тот, кто больше и плодотворнее трудится. Но он также сказал, что ученые труды врача — особенно «Лечебник для народного употребления» и статьи по чуме, статьи историка, археолога, этнографа, публициста Флоринского потомки оценят и не забудут, как не потускнеет его слава первостроителя Сибирского университета. А то, что его не избрали председателем Общества естествоиспытателей и врачей, уснет в протоколах. «В Сибири чиновнику трудно быть честным, — добавил он, — Василий Маркович трудность эту преодолел, а потому заслуживает уважения».

На следующий день после этого собрания Василий Маркович зашел в Гербарий. От него веяло холодом, как из летнего погреба. Поинтересовавшись, как идут дела, все ли коллекции, собранные летом, приведены в надлежащий вид, господин попечитель будто бы между делом вернул прошение ученого садовника на оплату счетов при покупке тутовых саженцев и посылок с червями.

— Университетская казна не беспредельна, — сожалеющим тоном объяснил он. — Мы не можем оплачивать опыты, не входящие в научную программу и не одобренные Ученым советом.

Флоринский неторопливо удалился, и Крылов ясно почувствовал, как замкнулась для него невидимая дверца попечительского сердца. Почувствовал — и испытал облегчение. Симпатии, которыми дарил его господин попечитель, тяготили Крылова. В них была некая демонстрация и «политика». На фоне притеснительства других профессоров это казалось особенно стыдным.

Василий Маркович больше не заходил на огонек во владения ученого садовника. А Крылов получил приятную свободу смотреть прямо в глаза всем обитателям университетской рощи…

— Наскучался в одиночестве? — Салищев вошел в ассистентскую незаметно. — Прошу меня великодушно извинить, Порфирий Никитич, не мог прервать занятия.

— Что вы, Эраст Гаврилович, — смутился Крылов при виде виновато-ласковых глаз хирурга. — Это я оплошал. Ворвался не вовремя, отвлек.

Они обменялись крепким рукопожатием. Сели на диване.

— Что привело вас ко мне? Как ваши растеньица? Что новенького в тропическом отделении? Растут пальмочки? — осыпал гостя вопросами Салищев.

— Растут, Эраст Гаврилович, исправно растут, — улыбнулся Крылов; ему очень нравилась эта милая манера Салищева сыпать вопросами и уменьшать слова, отчего все у него выходило каким-то маленьким и ласковым: пальмочки», «халатик», «ножичек».

— А привело меня к вам вот что… — сказал он и, стараясь быть кратким, изложил суть истории с шелкопрядами.

— Обхитрить природу? Это вы славно придумали, Порфирий Никитич! А давайте попробуем… Стабильную температурочку возле нуля я вам гарантирую. Не беспокойтесь. Студентов и прозектора Чугунова предупредим. Несите своих будущих червячков!

Зародыши шелкопряда в анатомке продремали лишние три недели — и этого времени как раз хватило, чтобы развернулись первые листочки тутовника. Крылов перенес яйца шелкопряда в самое теплое и солнечное место в оранжерейке и принялся оживлять их.

Дело это оказалось непростое. Долгое время в парилке — так он назвал ящик, над которым и день и ночь горела мощная керосино-калильная лампа, нагоняя необходимую плюс двадцать пять градусов температуру, — не было признаков жизни. Крылов совсем было отчаялся, посчитав и эти яйца невсхожими, и хотел было уж выключить искусственный обогрев… Да заглянул однажды — и ахнул: на дне парилки копошилась живая беловатая масса. Это и были долгожданные червячки.

Он бережно перенес их на кормовую этажерку и разложил молодые тутовые листья. Ах как он обрадовался, когда увидел, что крохотные гусенички принялись погрызать их!

С того дня Крылов много времени проводил в червоводне, ухаживая и наблюдая за ее обитателями, которые быстро и дружно развивались и через месяц достигли шести сантиметров в длину. Он любовался их толстыми мясистыми брюшками с роговидными щупальцами на конце. Шелковичные черви ползали медленно, важно. Зеленый корм поглощали солидно, без суеты и спешки, но безостановочно. Немушка едва успевал подкладывать им свежие ветви.

Полюбоваться на гималайскую диковину заходили многие: Салищев, химик Залесский, фармаколог Леман, Степан Кирович Кузнецов, Петр Иванович Макушин, зоологи Кащенко и Иоганзен, геолог Зайцев, физик Капустин, хранители музеев, работники университетских служб, прозектор Чугунов, экзекутор Ржеусский и даже настоятель университетской церкви профессор богословия Дмитрий Никанорович Беликов, — словом, многие. Кроме Василия Марковича Флоринского.

Крылов охотно показывал свое хозяйство и рассказывал о знаменитом bombyx mori, за вывоз которого за пределы Китая в древние времена отрубали голову, о том, что одомашненный человеком за долгие тысячелетия, он прекратил свое существование в диком виде, а ее бабочка, неуклюжее волосистое существо с белыми крыльями, навсегда разучилась летать.

Послушав его, Дмитрий Никанорович Беликов низким басовитым голосом, рассчитанным на резонанс церковных куполов, прогудел:

— Червь есмь первый на земле пахарь. Что касаемо этой заморской твари, то самому господу Богу угодно было превратить ее в то, что мы лицезреем ныне.

— Человеку угодно было, Дмитрий Никанорович, че-ло-ве-ку! — насмешливо поддел богослова Салищев. — А теперь нашему уважаемому Порфирию Никитичу стало угодно, чтобы бомбикс мори поселился в Сибири. И, кажется, это ему удалось!

Беликов не обижался на поддевки профессоров, нет-нет да и наскакивающих на него со своих матерьялистских позиций. Не зря он в совершенстве знал, кроме основного догматического и нравственного разделов своей науки, еще и обличительное богословие, которое изучало Платона, Плиния, Сократа, Гегеля, Дарвина, Ньютона и других гениальных еретиков. Где-то в глубине души он даже сочувствовал отдельным матерьялистским представлениям о природе, так как сам был человеком научного склада мышления, большим специалистом, известным в научном мире исследованиями по томскому расколу, истории монастырей, о первых русских крестьянах-насельниках Томского края.