Университетская роща - Тамара Каленова

И как это раньше стихи Якова Полонского, модного поэта «тревоги сердца», казались ему вычурными? «Нет правды без любви к природе»… Верно.

Эксперимент

Если верить газетчикам, этим поденным торговцам новостями и слухами, в Омске появились рубли из стекловидной массы. Брошенные на пол, они разбивались.

А в Париже госпожа Эфрусси, дочь барона Альфонса Ротшильда, выдала замуж свою любимую пуделицу Диану. «Невеста» была одета в белое платье с венком и фатой. На свадьбу съехались «гости» — собаки лиц высшей аристократии, наряженные в дорогие костюмы.

Томск тоже сальных свечей не ест и стеклом не утирается — местные особенности хранит. Вот, к примеру, недурно нацивилизовались городские мазурики: опять обокрали архимандрита Виктора в его же собственном доме. И в тот же день в церкви во время богослужения пострадал купец Рилов, у которого из карманов брюк «пропали без вести» деньги, телеграммы, квитанции и газета. Замечательно при этом, что Рилов был в длинной шубе и опоясан…

Обо всем этом с обычным воодушевлением поведал Крылову за вечерним чаем Пономарев.

— У вас какое-то странное отношение к международным и внутренним событиям, — упрекнул родственника Крылов. — Послушать вас, так в мире нет ни усиливающегося вооружения Германии, ни угрозы с Востока, нет Балканского вопроса и Критской проблемы. Нет ничего достопримечательного в научном мире и среди искусств. Одне лишь нелепицы, курьезы да ограбления.

Иван Петрович уловил доброе расположение духа своего собеседника и обрадованно согласился:

— Верно, Порфирий Никитич, и даже правильно! Такой уж я косоурый человек. Глаза сами в колонку с происшествиями косят. Вот вы только послушайте… «Дама в ротонде». Рассказ, как говорится, с живой натуры. Идет по вечерним томским улицам дама в ротонде.

По отдельным признакам, молодая. Господин ЭН принимает в ней участие: следует неотступно. «Дама» заводит его в глухой двор. Ротонда на снегу… Из нее преображается мазурик и с подоспевшими двумя союзниками дочиста обрабатывает господина ЭН.

— Помилуйте, Иван Петрович! — Крылов шутливо воздел руки. — Уморил, братец, право! У меня в алтайской экспедиции студент Иван Ярлыков был, так тот поинтереснее сообщения из печати выуживал.

С победным видом Пономарев выглянул из-под вороха газет и милостливо произнес:

— Ладно, не буду более. Однако ж нынче я и научное кое-что отчеркнул для памяти.

И он подал газету.

Крылов надел очки, и с типографической полосы тотчас выхватилось знакомое имя: Н.М. Мартьянов. «Друг науки, — сообщалось в заметке, — ездил недавно осматривать музеи в Тифлисе, Риге, Митаве, Москве, Петербурге. Везде его хорошо принимали и обещали Минусинскому музею всяческую помощь. Особенно окрылила неутомимого собирателя сибирских редкостей поддержка Петра Петровича Семенова, вице-председателя и главы Русского географического общества, горячего сторонника всех полезных ученых начинаний в Сибири…».

— Ай да Коля! Ай да молодец! — возгордился за друга Крылов. — Даже в поговорку сибиряков вошел: «Достопримечательно! Хоть сейчас к Мартьянову в Минусинск!» — и не удержался, чтобы не поддеть Пономарева: — Что, Иван Петрович, это известие получше прочих будет? Не то, что ваша госпожа Эфрусси?

— Она не моя, — принял выпад Иван Петрович. — К глубокому прискорбию, — добавил со вздохом. — Иначе бы я сейчас разгуливал по парижским улицам и не портил бы свои конечности о несравненные томские тротуары, — он задрал до колен штанину и показал следы кровоподтеков на тощей ноге. — Вот, полюбуйтесь! Доски повсеместно расшатались, будто клавиши. Я давеча ступил на такую и, как видите, сыграл фугетту, — лицо его обиженно скривилось.

Крылов улыбнулся.

— Душевно сочувствую. Однако ж нельзя не признать, Иван Петрович, что вы сами накликаете на себя неприятности. Ну кто вас неволит день-деньской бегать по этим клавишам?

— Никто, — согласился Пономарев. — Кто умен сперва, а я опосле. Не могу дома сидеть, хоть ты мне што! — и попросил: — У вас, Порфирий Никитич, не осталось Гулярдовой воды? Давеча, когда я в валгусовский прокоп свалился, хорошо помогла…

— Нет, не осталось. Но я попробую изготовить, — ответил Крылов.

Он отправился на кухню составлять примочку, так называемую Гулярдову воду, состоящую из уксуснокислого свинца, спирта и колодезной воды.

Забота о пострадавшем Иване Петровиче отвлекла Крылова.

Но как только он остался один, мысли его вновь вернулись к Мартьянову, далекому и дорогому другу, воспоминания о котором всколыхнула прочитанная заметка.

С Николаем переписка велась хотя и обстоятельная, но редкая. И все же Крылова никогда не покидало ощущение, что они всегда рядом, как в юности, и никакие сибирские пространства меж ними не остужали этого чувства. Вместе, рядом… Как это все-таки прекрасно!

Надо бы письмо ему написать. О своем новом эксперименте рассказать.

Да, да. Написать письмо. Немедленно.

Откуда к Крылову пришла эта идея о разведении в Сибири шелковичного червя, он сейчас припомнить не мог. Может быть, в разговоре с нынешним ректором Кащенко? — Николай Феофанович удивительным образом мог в обыкновенном разговоре как бы невзначай подвинуть собеседника к нешуточному влечению. Профессор зоологии, великолепно ориентирующийся на всех этажах своей науки, он обожал вторгаться в сопредельные области. Так этот мягкий, но изумительно упрямый харьковчанин разбил сад при своем доме, как раз напротив университетской рощи, и решил доказать, что и «в неродной Сибирюшке зацветут вышни та яблуни». Насчет вишен, кажется, он преувеличил, а вот яблони у Николая Феофановича принялись…

Впрочем, неожиданная мысль о сибирском шелководстве могла возникнуть иным способом, не обязательно через Кащенко.

Во всяком случае, когда Крылов — не без задёру — объявил в профессорских кругах, что намерен заняться шелковичным червем, Кащенко собрал в горсть белую пушистую бороду, что было признаком сильного удивления, но ничего не сказал.

Зато молодой преподаватель Томского реального училища Герман Эдуардович Иоганзен, с золотой медалью окончивший Дерптский университет, горячо одобрил затею ученого садовника. Герман Эдуардович, сдержанный, интеллигентный человек с академически строгой и красивой внешностью, под которой скрывалась увлекающаяся натура естествоиспытателя, всего второй год работал в университете, но уже замышлял дерзновенные научные планы: первым в Сибири начал проводить кольцевание птиц и изучать их пролетные пути, намеревался также совершить ряд зоологических экскурсий на Алтай, в казахстанские и кулундинские степи, на север Томской губернии.

— В Сибири никто не занимался шелководством, — сказал Иоганзен. — Но из этого вовсе не следует, что оно невозможно.

И глаза его озорно и ободряюще блеснули из-под пенсне.

Язык — якорь; умел сказать, умей и сделать. Крылов высадил в разросшемся уже арборетуме штук двести семилетних тутовников, выписанных из Средней Азии. А зимой получил оттуда же посылочку с яйцами тутового шелкопряда.

Будущие черви выглядели вполне безобидной желтовато-белой массой небольших шариков и не требовали в течение зимы особых забот. Крылов поставил ящик в кладовой, где обычно хранились продукты, а сам принялся за устройство червоводни.

Сначала необходимо было подумать о помещении. Будущим червякам должно быть тепло и солнечно. Пришлось перегородить разводочную тепличку, где выдерживался в горшках растительный молодняк. Потом вымерить и изладить широкие просторные нары.

Долго и старательно он сколачивал «кормовые этажерки», на которых должны были располагаться черви и их корм, тутовые листья. Этажерки получились гладкие, без заусениц и задоринок, даже красивые.

— Ну вот, жило есть, теперь бы жильцы удались, — сказал он, с удовольствием оглядывая червоводню.

Немушка, помогавший устанавливать этажерки, закивал кудлатой головой, загыгыкал: дескать, не волнуйся, хозяин, сыщутся и жильцы.

После того, как Хуснутдин Габитов неожиданно и вместе с тем приятно удивил всех, женившись на трудолюбивой скромнице Хубзямалы, и уехал жить на железнодорожный питомник, где Крылов выращивал деревья для защитных полос, Немушка сделался главным помощником в оранжереях и с великой преданностью участвовал во всех начинаниях. Порой Крылову даже не по себе становилось от такой верности. Немушка ходил следом, как привязанный, ловил взгляд и с такой готовностью исполнял приказания, что невольно напрашивалась горькая мысль: неужто в повиновении и впрямь может быть счастье? Векует же на Руси пословица: повиновение начальству — повиновение богу…

Не хотел, не желал Крылов ощущать себя начальством, не любил в людях безропотного повиновения, многажды беседовал с Немушкой о том, что не хозяин он ему, а соработник, но силач только глядел на него детскими светлыми глазами, улыбался, и ничего не менялось.