Университетская роща - Тамара Каленова

— Порфирий Никитич, что вы делаете? — послышался громкий и как всегда иронический голос Завилейского.

Крылов поднял голову. Из-за валунов на него смотрели все пятеро — глаза любопытством горят… Должно быть, очень смешно и нелепо выглядел сейчас их наставник, стоявший на четвереньках.

Крылов медленно поднялся, в растерянности провел перепачканными руками по вспотевшему лбу, оставляя грязные полосы. Вид его был такой расстроенный, что улыбки исчезли с лиц практикантов.

— Что-нибудь случилось? — теперь уже участливо спросил Завилейский.

— Ничего особенного, господа… Но я потерял свою тетрадь. А она чрезвычайно важна.

— Тетрадь? Не огорчайтесь, Порфирий Никитич, мы отыщем ее! — обрадованно заговорили студенты. — Эка невидаль, тетрадь! Да кто ее возьмет в этих пустынях? Отыщем!

Славные ребята… Крылов с благодарностью проводил их взглядом. Как он привык к ним! Даже полюбил. И они отвечают ему дружеским участием и работают теперь в экспедиции с большим удовольствием…

— Нашел! Порфирий Никитич, нашел! — радостно завопил откуда-то снизу Ефремов. — В расщелину закатилась!

Крылов даже расцеловал запыхавшегося от бега юношу.

— Спасибо, Nicola… Спасибо, — он был так взволнован, что не заметил, как сам обратился к Ефремову, употребив его прозвище.

Ефремов не обиделся. Глаза его сияли, он был счастлив, что доставил радость и утешение.

— Ну, господа, благодарю, благодарю вас всех, — сказал Крылов. — Я вижу, вы устали. На сегодня довольно. Ступайте вниз, в лагерь. Приготовьте чай. Да в реку не лазайте, вода холодная. А я сейчас… Я догоню.

— Хорошо, Порфирий Никитич! Мы пошли! Все сделаем, как положено, не беспокойтесь.

Крылов сел на прогретый солнцем отшлифованный ветром и дождями валун. Снял фуражку. Погладил тетрадь, вот она, рыже-красная пропажа…

Мир снова показался прекрасным и целесообразным.

Он раскрыл тетрадь на последней записи. О чем же она?

«Жемчужиной великой Сибири, протянувшейся по северу всего азиатского материка, одним из лучших уголков ее является несомненно Алтай, эта замечательная горная страна, богатая оригинальными суровыми красотами своей природы, представляющей резкие контрасты в разных своих частях… Там, где горы наиболее высоки, вершины их одеты шапкой вечных снегов, порождающих глетчеры, громадная толща голубоватого льда которых образует медленно ползущие вниз потоки, из-под которых вытекают мутные речки, имеющие молочно-белый цвет вследствие обилия в них тонкого глетчерного ила, происходящего от истирания льдом горных пород, подстилающих его толщи. Этот ледниковый ил уносится далеко и мутит крупные реки, например, Катунь, воспринимающую в себя такие ледниковые истоки.

Где горы пониже, вечной снежной шапки на вершинах нет, но более или менее обширные залежи снега тянутся полосами по логотинам склонов, особенно на их северной стороне…

На вершинах хребтов иногда выступают скалистые гребни причудливой формы — в виде замков, башен, шпицев или полуразрушенных исполинских стен, у подножия которых по скатам лежат продукты их разрушения в виде остроугольных глыб, образующих более или менее обширные площади так называемого курумника или каменных россыпей…

…Эти суровые картины горной страны смягчаются нежными тонами, которые накладывает на них растительный покров…»

Задумался. Не слишком ли сентиментально он написал — в научных-то наблюдениях! — о красотах Алтая?.. Нет. Еще и не такие слова потребны, чтобы описать их. Впрочем, и слов не хватит — Золотые горы надобно видеть…

Места былинного Беловодья. Мужицкая мечта о молочных реках, о благодатных берегах могла бы осуществиться здесь. Предгорья, буйно поросшие растительностью. Если уж травы — то по грудь человека. Не нагибаясь, можно с седла рвать цветы. Если озера — то синевы поднебесной, по берегам кедры неохватные, лиственницы могучие. Среднегорье пихтачами и ельниками поражает, альпийские луга — многоцветьем невиданной щедрости. Вершины гор — суровой чистотой… Будь Крылов поэтом, он описал бы увиденное в возвышенных стихах.

Но он не поэт. Он ученый. Он обязан вышелушивать из восторгов и преклонения пред величественной красотой природы лишь те мысли, четкие и ясные, которые могут пригодиться его науке ботанике.

Вот они, эти мысли, подчеркнутые волнистой чертой — в знак того, что они еще нуждаются в более точной обработке. И тут же, в скобках, вопросы.

По равнинной тайге можно прошагать многие версты и встречать одни и те же виды растений. Здесь же, в горах, на каждом шагу новое, неожиданное. (Почему?)

В горах растения живут долго. Тонкие, невысокие, на вид слабые, а вглядишься под микроскопом на срезы — старцы почтенные. (Откуда это долголетие?)

(Чем питаются растения, на, казалось бы, совершенно голых скалах?). В конце XVI века французский художник Бернард Палисси — он очень любил изображать рельефы животных и растений на керамике — попробовал доказать, что растению для жизни нужна… земля. В то время такой взгляд сочли ненаучным, абсурдным. Ученые полагали, что растение питается только водой, а земля лишь поддерживает его стебли. Бедного Палисси за его дерзкую попытку разрушить общепринятые воззрения бросили в Бастилию, где он и скончался восьмидесятилетним стариком. Что сказал бы ты, художник и естествоиспытатель прошлого, глядя на хрупкую камнеломку, растущую из сердцевины камня?

«Земли, от которой ничего не растет, видимо, не существует, — думал Крылов. — Всюду жизнь. Высоко в горах растения как бы расстилаются, прижимаясь к земле, своей защите… И странно — по сравнению с равнинными собратьями они как бы переворачиваются с ног на голову… Корни вырастают большие, а стебли маленькие. Почему?»

«Отчего — лес? Если хорошо расти одинокому дереву, то почему их так мало?»

Вопросы, вопросы. Их было так изобильно, что кружилась голова. Приходилось останавливать себя: «Ты — флорист. Твое дело собрать, научно описать растения. Подготовить почву для других естествоиспытателей, которым, быть может, суждено будет ответить на твои «почему». Не разбрасывайся, так ты никуда не придешь…»

Умом все это Крылов понимал прекрасно. Однако сколько бы он ни охлаждал самого себя, ни останавливал, руки и мозг его работали по-своему, жадно, лихорадочно. Он заносил в свои полевые тетради все, что попадало в поле его зрения: очертания и высоту гор, описание ледников, дорог, встречи с алтайцами; наблюдал почвы, веря в новую теорию молодого ученого Василия Васильевича Докучаева, в его превосходную, подлинно научную классификацию почв. Собирал травы, образцы горных пород, которые показались ему чем-то любопытными; покупал у охотников шкурки редких животных для зоологического университетского музея. Он чувствовал себя первопроходцем, и ему хотелось обнять весь открывшийся перед ним мир.

Пытался даже составить геоботаническую карту мест, которые он исследовал. Это была новая и, по мнению Крылова, полезная идея — составлять карты растительности. Несколько лет назад, а именно в 1888 году, ближайший ученик Докучаева Андрей Николаевич Краснов опубликовал такую карту по Центральному Тянь-Шаню, что вызвало большой интерес у ученых. Одновременно с ним выпустил карту растительности Казанской губернии Коржинский. Крылов гордился, что в основу ее легли и его ботанические экскурсии казанского периода жизни.

Коржинский умеет схватывать все новое, сулящее перспективу в науке. Этого качества у него не отнимешь. Уезжая, он задорно пообещал: «А вот увидите, я нанесу на карту все, что зеленеет в европейской части России! А вы ее вычерчивайте здесь…»

Легко сказать — вычерчивай. Фантастическое разнообразие алтайской растительности повергало Крылова в смятение. Казалось, не в силах человеческих осмыслить все это. И ощущение первопроходца заменялось страхом не оправдать этой чести и ответственности.

О ботанической карте Алтая Крылов мечтал впоследствии всю жизнь, добирая все новые и новые материалы. Их набралось так много, что двадцать два года Крылов не расставался с «алтайским феноменом». Опубликовал семь томов фундаментального труда «Флора Алтая и Томской губернии», за которую Академия наук присудила ему премию Бэра, а Казанский университет — степень почетного доктора ботаники. Напечатал «Флористические этюды Прикатунского края» и «Фитостатистический очерк альпийской области Алтая». А карту так и не выпустил в отдельном издании, тем самым не поспев в модное геоботаническое направление.

Такова уж, видно, его судьба — отставать от моды…

В закатных лучах розовела тайга, не спеша напитываясь вечерним туманом. Величественная тишина и пространство окружало Крылова. В предощущении покоя тайга начала утихать, умиротворяться. Хорошо думается в такие минуты — светло и неторопливо.