Смертельная любовь - Ольга Кучкина

Поразительно наглый доктор наук явится к Сахарову в Горький в отсутствие Боннэр. Сахаров скажет все, что думает о его подлости, и даст ему пощечину.

«После пощечины Андрей успокоился и был очень доволен собой. Как врач, я думаю, что этим Андрей снял стресс – и это было полезно. Как жена – восхищаюсь, хотя понимаю, что вообще подобное не соответствует натуре моего мужа».

Давление и науськиванье спецслужб давало результаты.

Как-то Елена Георгиевна оказалась в поезде Горький—Москва вместе с артистом Георгием Жженовым. Сам в молодости сидевший «за политику», он бормотал: «Боюсь. Боюсь». Выпив, целовал руки. Наутро протрезвев, сухо простился. В другой раз, узнав, кто ее соседка, попутчица громко заявила, что она советская преподавательница и ехать в одном купе с женой Сахарова не желает. Поднялся шум. Остальные стали требовать остановки, чтобы вышвырнуть Боннэр из поезда. Люся пошлет Андрею телеграмму: «Это было очень страшно, и поэтому я была совершенно спокойна».

Не все включались в гон.

Пожилая женщина подвозила Боннэр и Сахарова на машине в Горьком.

«…меня она до слез растрогала, сказав: “Да ведь видно, как вы друг друга любите”», – запишет Елена Георгиевна.

Лепя образ жестокой, корыстолюбивой, злой мачехи, «вышвырнувшей» детей академика на улицу, власть элементарно врала.

Когда они поженились, 27-летняя дочь Сахарова Татьяна давно была замужем и жила отдельно. Отец оплатил вступительный взнос в жилищный кооператив, и у нее появилась трехкомнатная квартира в центре Москвы. 23-летняя Люба и 15-летний Дмитрий проживали вместе с отцом в трехкомнатной квартире. Площадь – 57 квадратных метров. Там и остались. А Андрей Дмитриевич поселился у матери Елены Георгиевны, где стали жить вшестером в двухкомнатной квартире. Площадь – 34 квадратных метра.

Сахаров болезненно переживал разлад с детьми, их непонимание. Когда дети прислали ему телеграмму с ультиматумом прекратить одну из голодовок – «в противном случае вынуждены будем обратиться в прокуратуру», – он прервал с ними контакты на полтора года.

Из дневника Сахарова: «Третий день пишу и переписываю восьмистраничное письмо детям. Ночью 30-го кончил. Очень важное внутренне для меня».

Пять мужественных голодовок никому не прибавят здоровья.

Голодовки не шли ни в какое сравнение с принудительным помещением в больницу, принудительным кормлением и принудительным удержанием в Горьком. Сахарову беззастенчиво угрожали: «Умереть мы вам не дадим, а инвалидом сделаем. Вы будете в таком состоянии, что сами штанов расстегнуть не сможете».

Об этом дети, увы, молчали.

Спустя десятилетия сын Дмитрий, оставивший физфак МГУ и занимающийся, по его словам, «небольшим частным бизнесом», дает интервью под названием «Моего отца свела в могилу Елена Боннэр».

Он вспоминает: «В те дни я приехал в Горький, надеясь убедить отца прекратить бессмысленное самоистязание. Между прочим, Лизу я застал за обедом! Как сейчас помню, она ела блины с черной икрой».

И далее: «Я, как и Татьяна Семенова с Алексеем (дети Боннэр), мечтал о сытой жизни на Западе».

Еще пятнадцатилетним, Алексей говорил: «Я больше психологически готов к Мордовии, чем к эмиграции». От него потребовали, чтобы он отмежевался от отчима и вступил в комсомол. Он этого не сделал. Его «зарубили» на экзаменах в МГУ. Татьяну отчислили с последнего курса вечернего отделения факультета журналистики МГУ. Восстановили только через два года. Мужа ее, Ефрема Янкелевича, лишили возможности аспирантуры. Выгнали с работы. Пытались возбудить судебное дело о наезде, которого он не совершал. Им перекрыли будущее: они вынуждены были уехать. Лизе, невесте Алексея, «евшей блины с икрой», препятствовали воссоединиться с женихом.

Из воспоминаний Андрея Дмитриевича: «Люся всегда была очень близка со своими детьми, вынужденная разлука с ними – огромная беда ее и их жизни».

Из дневника матери Боннэр о дочери и зяте:

«Они, в общем, счастливы, много заняты, крепко припаяны друг к другу и ни в чьем присутствии не нуждаются – им хорошо вдвоем. Единственное, что их гложет, это разобщенность (дети в США), ну, и конечно, дети А. Д.».

Дело о клевете к рассмотрению в суде Киевского района города Москвы принято не было.

Разговор Боннэр с председателем суда:

«– Скажите, а вам на высоком уровне приказали не принимать моего заявления в суд к рассмотрению?

– На достаточно.

– Понятно, но ведь я пишу правду, а Яковлев врет…

– Я знаю. Я кое-что проверял – вот не жили вы никогда в квартире Сахарова. И книжечку Всеволода Багрицкого прочел».

Скрипя протезом и кладя дело в сейф, он произносит: может, и долежит.

Боннэр запишет: «Мы пожали друг другу руки».

Использовали не одних детей Сахарова. Использовали коллег.

Из воспоминаний Боннэр: «…академик Скрябин… просто заявил: “Мы не дадим ей шантажировать нас своим инфарктом”».

«Известия» опубликовали письмо четырех академиков с именами «Когда теряют честь и совесть».

Президент АН СССР Анатолий Александров в интервью журналу «Ньюсуик» сказал о Сахарове: «К сожалению, я думаю, что в последний период его жизни его поведение более всего обусловлено серьезным психическим сдвигом».

Боннэр отправила Александрову письмо:

«Вы знаете, что само насильственное задержание и удержание Сахарова в Горьком является откровенным беззаконием и что Академия наук ничего этому беззаконию не противопоставила… Насколько мне известно, впервые в истории Российской – Советской Академии наук ее президент обвиняет действительного члена в психической неполноценности».

Все преодолевается, когда есть «та невероятная, немыслимая человеческая близость, которой судьба наградила нас с Андреем» (Боннэр).

И потому – жизнь в Горьком все равно была веселая. Страшная и веселая. Он ходил на рынок. Она тоже. Одаренная кулинарка, она готовила завтраки, обеды, ужины. Ездила в Москву, осуществляя связь с иностранными корреспондентами. До того дня, когда ее арестовали и сослали в Горький по суду, без права выезда. Он дразнил своих тюремщиков дерзкими выходками. Например, вынося мусорное ведро, громко пел «Варшавянку»: «Вихри враждебные веют над нами». Моя посуду, напевал Галича – «Снова даль предо мной неоглядная». Чувствовал себя уютно в ее старых шерстяных кофтах. Но всегда надевал костюм и вообще наряжался, когда праздновали вдвоем, скажем, ее день рожденья.

Из воспоминаний Елены Георгиевны: «Когда мы были вместе, когда нас не разлучали насильственно, это был все равно счастливый быт, счастливая жизнь. Но гнет, давление мы ощущали постоянно… Вообще это ощущение постоянного наблюдения, подглядывания, постоянного пропадания каких-то мелочей, когда начинаешь думать, а ты сумасшедший или нет?.. Кто украл мою зубную щетку? Кто сидел на моем стуле? Кто ел из моей тарелки? Мы жили все время так…»