Смертельная любовь - Ольга Кучкина

За несколько месяцев до смерти последует еще откровение: «Я предчувствовал, что после операции найдется девчонка, которая приласкает меня, и ею оказалась ты…»

«Я Ерофеева буквально на помойке нашла». Первая фраза воспоминаний о нем жены Галины Ерофеевой, в девичестве Носовой.

У нее были две комнаты в Камергерском. Она дружила с Юрием Айхенвальдом, известным переводчиком и другом известных людей. На вопрос, что нового в литературе, он ответил: есть гениальное произведение «Москва-Петушки», но ты этого не поймешь. «Учтите, что это московский интеллигент, не пил, не курил, матом не ругался», – особенно подчеркивала она.

И вот автора этого произведения ей представляют как бездомного малого, которому надо помочь.

«У нас была коридорная система, и когда он появился, я осталась у двери, а он шел по коридору. И пока он прошел, мне стало ясно, какая у меня будет фамилия. Глаза голубые, волосы темные… в Вене было метр восемьдесят семь (он обычно говорил: метр восемьдесят восемь)… Он был не просто высоким, а гибким, стройным…»

У него не было ни прописки, ни паспорта, ни военного билета. Она все сделала.

«…со стороны, наверное, выглядело так, что Ерофеев женился на мне из-за прописки. Но я знала, что то, что сделаю я, – не сделает никто. Пустить в дом Ерофеева – все равно что пустить ветер, это не мужик, а стихия. И в житейском отношении я ничем не отличаюсь от большинства русских баб: и у меня муж был пьяница, и у меня он все пропивал».

Она отличалась.

Тем, что знала ему цену.

«Людей, которые были ровней ему, практически не было. Один Муравьев, наверное. Ну и Аверинцева он очень чтил… А потом Аверинцев написал ему записку с благодарностью (в 1989 году), и Венька успел ее прочитать. Он очень гордился, но, конечно, не хвастался ею, не показывал другим. Она у меня до сих пор цела. Не надо объяснять, что такое Аверинцев, который говорит о признании “Петушков”. И для Веньки это было очень важно».

Сергей Аверинцев – выдающийся религиозный философ и поэт, не столь давно ушедший от нас.

Владимир Муравьев – большая умница, филолог, университетский друг Ерофеева.

Список книг, который Венедикт Ерофеев даст Наталье Шмельковой, чтобы искала и привозила ему: Гомер – «Илиада» и «Одиссея», «Божественная комедия» Данте, все трагедии Эсхила, все трагедии Софокла, сочинения Плутарха, «Метаморфозы» Овидия, Цицерон, Геродот, Фукидид, Юлий Цезарь, Тацит, Шекспир, Монтень, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Фауст» Гете, «Сентиментальное путешествие» Стерна, толстый синий том Фета в Большой библиотеке поэта, два тома «Мифов народов мира», «Католичество» Карсавина, все – Аверинцева.

Они проживут вместе пятнадцать лет, муж с женой Ерофеевы. Три последних года рядом с Веничкой будет Наташа Шмелькова.

Когда до его смерти останется чуть больше полумесяца, Галина неожиданно бросит Наталье: «У вас у всех Любовь, да еще с большой буквы, а у меня что? Я спасала Ерофеева ради его таланта. Как мужик он мне не достался».

Досада? Гордость? Величие?

Откровенность, граничащая с отчаянием.

Быт как безбытность, боль, алкоголь, долгая нищета, ссоры – и каждодневный подвиг терпения и любви.

В его записных книжках находим:

«– А жена кем работает?

– Великомученицею».

Все герои этого треугольника – герои.

Итак, 1987-й. Наташа собирается по делу на Флотскую улицу и, записывая нужный адрес, видит, что это тот же двор, где живет Ерофеев. Берет с собой «Петушки», вышедшие в Самиздате, чтобы зайти за автографом. Заходит. У Ерофеева люди. Он заметно пошатывается. Возлегает на диван. Наташа, не зная, чем себя занять, садится за расстроенное пианино. Что-то играет, поет. Завершает есенинским «Пой же, пой на проклятой гитаре…».

«Сука», – произносит Ерофеев ласково.

Его словарь скрывает начало, за которым последует продолжение.

Он начинает ей звонить. Почти каждый день. Иногда звонит Галя: «Мальчик просит, чтобы вы приехали».

Свидетели и очевидцы делятся наблюдениями.

«Да она же его любит!» – замечает один.

«Поздравляю, Ерофеев. Наконец-то тебе повезло! Надо же, без горла – и такая любовь! К ней грязь не пристанет», – заявляет другой.

С какого-то дня Наташа начинает записывать все в дневник.

Он – по телефону: «У меня-то все серьезно. Ты моя планида». Или: «Ты мне уже так долго мешаешь жить. Таких, как ты, давить надо».

Словарь запечатлеть можно, интонацию – труднее.

Галя оставляет ее ночевать. Размышляя вслух при этом: «Двоих я вас, наверное, не прокормлю». И добавляя: «Да, Ерофеев, любовь – не картошка».

В другой раз Наталья прощается – и вдруг веничкины слезы градом: «Не уезжай, не уезжай!»

Из ее дневника: «И все же я уехала. Из-за Гали. Она вышла в кухню и долго, в оцепенении, подперев голову рукой, смотрела в темное окно…»

Жизнь протекала так. С младых лет Ерофеев любил возлежать, а вокруг него – те, кого назвал «блестящими женщинами села Караваева». «…он возлежал, благосклонно взирая, молча курил, пил, все не спеша, благообразно, а кругом жрицы…» – вспоминала Лидия Любчикова.

Публика, собиравшаяся вокруг, отнеслась к появлению Шмельковой по-разному. Кто-то ревниво, почти зло. Ерофеев откомментировал серьезно: «По отношению моих знакомых к тебе я определяю их отношение ко мне».

К одному экзамену он мог бы прибавить второй: отношение к его прозе.

Наташа: «Ерофеев экзаменует меня: “А скажи-ка, за что же тебе все-таки так нравятся “Петушки”? Растерявшись от неожиданности вопроса, говорю первое попавшееся: “За музыку, за звучание… Поверишь ли, от твоих отдельных фраз порою просто мурашки по коже бегут. Ну, например: “А бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь”. – “Кое-что понимаешь”, – отреагировал Ерофеев».

Иногда он просил ее: «Расскажи обо мне что-нибудь хорошее».

Защищался от разрушающей силы плохого.

Рассказал, как в 1986-м его не пустили на лечение во Францию.

Из Наташиного дневника: «Приглашали: главный хирург-онколог Сорбонны и филологический факультет… Причина отказа властей: откопанный в трудовой книжке четырехмесячный перерыв в работе в 63-м году. Был потрясен. Уже потом в одном интервью он скажет: “Умру, но никогда не пойму этих скотов”».

«Неизменно о тебе помню, Наталья Перельман…»

Она – Шмелькова по матери. Перельман – фамилия отца. Известный ученый-геохимик познакомится с Ерофеевым и Тихоновым у дочери дома. «Я думал, что войдет кто-то вроде Докучаева, – хмыкнет Ерофеев, – а он, оказывается, – свой парень». Александр Ильич не только подарит Ерофееву свою книгу о Ферсмане с автографом, но и поделится впечатлениями от прочитанной «Вальпургиевой ночи». «Мне очень понравился Александр Ильич, но я не ожидал, что он так замечательно пишет, – оценит Ерофеев. – А получить от меня такой комплимент, сама знаешь – не так просто». Ерофеев рад еще и потому, что в книге есть глава о Хибинах, о Кольском полуострове, а Кольский – его родина.