ДАртаньян в Бастилии - Николай Харин

– Увы, герцог Орлеанский пока не сделал этого, ваше величество, – с зубовным скрежетом признал кардинал.

– Вот видите! Значит, нам придется идти на войну, так как это уже не просто заговор, а настоящая гражданская война. И мушкетеры мне сейчас нужны, как никогда ранее!

Я уверен в де Тревиле и его солдатах.

Напрасно кардинал пытался убедить короля в том, что среди мушкетеров угнездилась измена и они сделались ненадежны, ссылаясь на то обстоятельство, что побег испанского пленника из Бастилии не обошелся без помощи солдат этой привилегированной воинской части.

Но королю Людовику XIII, как и всем слабохарактерным людям, были свойственны приступы упрямства, которые случались с ним редко, но по этой причине были весьма сильны.

К тому же логика была на стороне короля. Он указал кардиналу на то, что буквально позавчера тот убеждал его в ненадежности швейцарцев и просил подписать приказ о заключении в Бастилию их полковника и лучшего маршала Франции – Бассомпьера.

– Теперь вам стал неугодным де Тревиль! Вам стали неугодны мои мушкетеры! – раздраженно твердил король, расхаживая по кабинету. – Почему бы не распустить их!

А заодно и роту Дезэссара! Но кого мы отправим воевать с мятежным войском?! Вы подумали об этом, любезный герцог?! Ваших гвардейцев? О, они живо разделаются с братцем Гастоном, который, говорят, навербовал себе испанской пехоты, этих испытанных всеми видами смерти воинов! Вы полагаете, что жалкая кучка ваших людей в красных мундирах не покинет поле боя от одного вида испанской пехоты ?!

Усы кардинала приняли вертикальное положение. Его высокопреосвященство очень болезненно переносил любой намек на дурную репутацию или недостаточную боеспособность своих гвардейцев.

– Однако, ваше величество, должен заметить, что моим гвардейцам несвойственно упускать из Бастилии государственных преступников. «Упускать», чтобы не сказать хуже.

– Я прикажу провести расследование по этому делу, господин кардинал, – по-прежнему раздраженным тоном ответил король.

– Но полиция уже располагает всеми данными. Арестант был вывезен из Бастилии в плаще мушкетера, ваше величество!

– Выходит, у моих мушкетеров есть ключи от всех бастильских камер и перед ними открываются ворота тюрем? – насмешливо осведомился король. – Но в таком случае надо в первую голову снять с должности коменданта Бастилии и примерно наказать его. А затем назначить нового – лучшего! Вот вы и позаботьтесь об этом, герцог.

А мушкетерами я займусь сам!

С этим его высокопреосвященству и пришлось покинуть королевский кабинет. Настроение его отнюдь не улучшилось.

Вернувшись к себе, он первым делом подписал приказ о снятии коменданта Бастилии и назначении на должность первого тюремщика Франции господина дю Трамбле, так своевременно известившего кардинала о новом заговоре. Усердную службу кардинал никогда не оставлял без воздаяния, и именно по этой причине ему удавалось так долго и так счастливо оставаться на вершине государственной власти и побеждать всех своих врагов.

Итак, Бассомпьер все же находился в Бастилии, дю Трамбле был назначен ее комендантом. Оставалось лишь найти беглеца. Побег дона Алонсо был неприятен кардиналу в высшей степени. Во-первых, он собирался использовать пленника для того, чтобы глава испанского кабинета Оливарец стал посговорчивее, во-вторых, шпионы кардинала уже донесли ему, что от захваченного под Казале испанца ниточка ведет и в Тур, и в Орлеан, и в Брюссель, а самое главное – из Тура прямо в покои Анны Австрийской. Это давало возможность очернить королеву в глазах ее супруга и снова представить доказательства тайных сношений ее с внешним врагом – испанским королем – ее собственным братом.

Итак, побег был очень некстати.

– А во всем виноват этот болван де Кавуа, – процедил кардинал сквозь зубы, не обращаясь ни к кому персонально, но так, чтобы быть услышанным секретарями и прочими приближенными. – Пусть он больше не показывается мне на глаза!

Так как Ришелье с некоторых пор пользовался почти неограниченной властью, вокруг него постоянно увивались придворные, ищущие милостей министра. Были у него и действительно верные слуги и надежные соратники, также ловившие каждый его жест.

И те и другие слышали нелестный отзыв о де Кавуа и поспешили распространить его среди своих знакомых. Таким образом, в самом скором времени недобрая для злополучного капитана весть была подхвачена и разнесена по всем салонам и приемным, где собирались кардиналисты, то есть по доброй половине Парижа. Кавалер де Рошфор, будучи при кардинале постоянно, если только он не находился в отъезде по поручению своего покровителя, сообщил эту фразу маршалу де Ла Мельере, а тот принес недоброе известие самому де Кавуа, который и в самом деле начинал чувствовать себя все хуже. Родственница кардинала г-жа д'Эгильон также не преминула известить г-жу де Кавуа, с которой она находилась в самых дружеских отношениях.

Ночью капитан забылся тяжелым сном. Ему снились кошмары.

Госпожа де Кавуа, напротив, и не думала спать. Она принимала гостя, которого под покровом наступившей темноты впустила в дом с черного входа.

Госпожа де Кавуа провела посетителя к себе, предварительно убедившись, что никто из слуг не попадется им навстречу. Затем она закрыла двери на ключ и села в кресло.

– Прошу, садитесь и вы, д'Эрбле, – предложила г-жа де Кавуа.

Арамис (а это был он) откинул капюшон, скрывавший его лицо, и бросил несколько быстрых взглядов по сторонам.

Затем тоже сел в указанное ему кресло.

– Итак, вы хотели меня видеть, – начала хозяйка дома. – Вы прибегнули к стольким предосторожностям, что мне остается только гадать, что за дело привело вас ко мне.

– Ах, сударыня! Мне и в былые годы случалось прибегать к предосторожностям, когда вы дарили мне несколько часов общения, – отвечал Арамис с нежной улыбкой.

Госпожа де Кавуа чуть наклонила голову в знак того, что она помнит об этом и ценит осторожность и деликатность своего собеседника. Однако от внимательного Арамиса не укрылось, что жест дамы был несколько более сухим, чем ему хотелось бы.

– Но время идет, и прошлое подергивает дымка забвения, – продолжал Арамис, прибегая к поэтической метафоре, – прием отнюдь не свойственный ему в разговоре с отцами церкви или друзьями. Сейчас перед ним сидела женщина, эта женщина была красива, и, самое главное, Арамис хотел пробудить в ней воспоминания. – Увы! – добавил он со вздохом. – Увы! Все, что было, мадам, для вас лишь призрачный мираж, истаявший без следа…

– Милый д'Эрбле, почему вы больше не пишете стихов.