Весь свет 1981 - Анатолий Владимирович Софронов

заправляют цирком, старели. Захваченные водоворотом событий, они публично поощряли насилие с похотливостью стариков, одержимых сексом.

— Если хотите кое-что увидеть, — сказал мне Мерло, — приходите вечером в четверг на площадь Возрождения. Там будет антифашистская демонстрация.

— А вы будете ее разгонять?

— Возможно. — В его глазах прежний блеск. — Может быть, будем.

Митинг начался в сумерки. Жара еще не спала; наконец солнце скрылось за густыми, синими, траурными полосами, которые и сами начали растворяться, расползаться, уступая место ночи. Несмотря на звучное название, площадь Возрождения, лежавшая между угрюмым викторианским уродством Прати, населенной бедными торговцами, и мощными стенами Ватикана, была унылой и заброшенной. С одного из уголков площади из знакомого сиплого репродуктора партийных собраний лилась музыка. Коренастый человек лет за пятьдесят, с красным партизанским шарфом вокруг шеи, стоял на временном деревянном помосте с микрофоном в руке. Прямо перед ним, у самого помоста, в таких же красных шарфах стояло человек двадцать его сторонников, в основном молодежь.

Когда воинственная музыка утихла, коренастый мужчина закричал в микрофон:

— Товарищи! Итальянцы! Мы собрались здесь, чтобы заклеймить возрождение фашизма и пособничество буржуазного правительства.

Со всех концов площади к нему потянулись люди, образуя медленно, но неуклонно возраставшую толпу. За столиком соседнего кафе я вдруг заметил сидевшего в одиночестве Мерло в его неизменной шляпе. Наши взгляды встретились, но он смотрел как бы сквозь меня. Когда я вновь повернулся к оратору, меня поразило их сходство: тот же возраст, то же сложение; в этих противостоявших друг другу представителях одной эпохи внешне было гораздо больше общего, нежели между любым из них и длинноволосыми парнями в красных шарфах и расклешенных брюках, которые сейчас, пробираясь сквозь толпу, раздавали листовки.

У края толпы демонстрантов со скучающим и сардоническим видом стояло несколько полицейских. Слушая речь под темнеющим небом, я уловил изменения в составе толпы, присутствие каких-то новых элементов, новых возможностей. По двое, по трое, но не поодиночке, появлялись высокие длинноволосые молодые люди в джерси и целенаправленно, но незаметно просачивались в самую гущу толпы, иногда совсем глубоко, так что некоторые из них стояли уже прямо за первым рядом своих сверстников в красных шарфах, которые, как теперь выяснилось, представляли своего рода охрану. Полиция тоже, по-видимому, была об этом осведомлена, поскольку тоже держалась иначе: полицейские подтянулись и перестали улыбаться, напустив теперь вид не скуки, а усталости.

Поглядывая временами на Мерло, все еще сидевшего за столиком, я понял, что он не просто зритель.

Время от времени мимо него как бы невзначай проходил какой-нибудь из длинноволосых пришельцев, и Мерло, весь в напряжении, бросал в воздух, словно размышляя вслух, несколько фраз, после чего парень удалялся.

Коренастый говорил, вероятно, около часа, когда я заметил, что Мерло, свернув лежавшую у него на коленях газету, встал и помахал ею, словно подавал приятелю знак. В тот же миг послышалось несколько взрывов, небольших взрывов, один за другим, точно рвались выпущенные друг за другом хлопушки. Одновременно в толпе раздались вопли и крики, и она начала отчаянно расползаться в разные стороны, тогда как оратор призывал сохранять спокойствие, а полиция ринулась в эту кашу с дубинками наготове. Красные шарфы дрались с парнями без оных; один из красных шарфов упал, и трое противников безжалостно избивали его ногами. Положение стремительно менялось, словно составленные из осколков картинки в калейдоскопе; в мелькании воплей и криков жертвы нападения превращались в агрессоров, нападающие становились жертвами; полицейские то спасали коммунистов, то принимали сторону их врагов.

Держась поодаль от побоища, я увидел, что Мерло по-прежнему стоял у своего столика, подобно гордому генералу, который, теперь уже не в силах изменить ход событий, сосредоточенно наблюдает за схваткой.

Скоро стало ясно, что сражение склоняется не в пользу фашистов, это отразилось и в возросшем возбуждении Мерло — тревога на его лице вытеснила чувство удовлетворения. Его правая рука беспомощно простерлась к полю битвы, пальцы сжимались и разжимались, он то открывал, то закрывал рот, мучительно борясь с искушением закричать и таким образом выдать себя. Потом ночь прорезал вой сирен, на площадь въехали полицейский фургон и два «джипа», битком набитые полицейскими, и Мерло не мог больше сдерживаться.

Когда на него выскочил из свалки, пошатываясь, один из подходивших к нему раньше за инструкцией фашистских юнцов — у него по щеке текла кровь, — Мерло положил ему руку на плечо с явным намерением предотвратить его бегство, но тот с презрительным нетерпением сбросил его руку и вновь ринулся в драку, оставив Мерло, застывшего в позе бессилия.

В этот момент он вновь поймал мой взгляд и, тотчас же отвернувшись, поспешил прочь, словно, мгновенно исчезнув, можно было вычеркнуть из памяти и сам этот миг.

О том, что этого не произошло, я узнал, увидев его в следующий раз. От всего его процветания теперь не осталось и следа; он был так же угрюм, каким я его знал всегда, как будто то, что я видел, как его отвергли, и то, что он знал, что я это видел, закрепляло его ощущение собственной увечности. У него был вид человека, который не ест и не спит; его глаза, похожие на глаза спаниеля, налились кровью, обычно полные щеки ввалились. Когда я сдуру механически спросил его, как дела, он только передернул плечами.

— Пойдем выпьем, — предложил я, но он покачал головой, даже не взглянув на меня, сгорбившись в углу громадного отдела новостей, где я его отыскал.

— Слишком много бомб! — прокричал с другого конца презрительный голос его коллеги. — Ау, Мерло! Прежние фашисты были правы, те, что действовали касторкой! Страдали от этого только желудки! — Но Мерло не обратил на него внимания.

— Мне нужно работать, — сказал он наконец, протягивая мне руку, но по-прежнему глядя на машинку.

Я взял его широкую белую руку и заколебался, мне не хотелось оставлять его, однако что можно было сказать, что сделать? Нас разделяла слишком широкая и глубокая пропасть, помогать ему было бы последним, непростительным оскорблением.

Десять дней спустя, в ослепительный римский день, когда город красовался в летнем освещении изобилием куполов, стен и листвы — зелень на коричневом фоне, на прозрачно-голубом фоне, — я с тревогой подумал о Мерло. Подумав, я поспешно сбежал по лестнице на площади Испании, потом по мощенной булыжником, крытой Виа дель Кроче прошел в узкий, пышущий жаром коридор улицы Корсо, пока в галерее Колонна меня не остановил крик мальчишки-газетчика:

— Последние новости! Взрыв! Двое убитых!

Ко мне громко взывали громадные заголовки: «Новый разгул насилия! Гибель террориста от собственной руки!» Из-под заголовков с фотографии на меня с вечным