Весь свет 1981 - Анатолий Владимирович Софронов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Похожи ли они на него, задавался я вопросом, глядя на лощеных, уверенных юных дэнди и их хорошенькую девушку; я никогда не видел Мерло с девушкой, да всего и слышал-то от него лишь мимолетные непристойности. Из-за учтивости, модной одежды проглядывали убогая квартира, мрачная комнатка и визгливая, усатая Tamma.
Сейчас Мерло разрывался между желанием рассыпать передо мной свои новые сокровища и сознанием того, что этого нельзя делать, что нужно непременно соблюдать осторожность. Карло и Марио, словно само воплощение осторожности, в основном молчали, как люди, которых прервали в самый разгар интересной беседы и теперь они только того и ждут, как бы возобновить ее. Отчасти это дошло и до Мерло. Он повеселел, принялся острить, адресуя мне свои шутки, добиваясь одобрения остальных.
— И так по всей Италии, во всех университетах: и в Милане, и во Флоренции. Всем приходится считаться с нами, фашистами. Молодым осточертела прогнившая демократия. Они раскусили этих обманщиков-коммунистов. И вновь обратились к истине.
— К истине? — спросил я, и Мерло посмотрел на меня. — У вас своя истина, у нас своя.
Анна улыбнулась.
— Для нас, — заметил Карло, — английская истина — ложь.
— Каждая нация, — произнес Мерло, вновь выставив подбородок, — должна следовать своей собственной судьбе.
— Bravo! — сказал Марио. И, получив поддержку, Мерло, уже не стесняясь, страстно заговорил о прошлом: об Испании и наступлении на Мадрид, о Северной Африке и наступлении на Каир, об Индии и бессчетных томительных днях под палящим солнцем, о проигранной войне, когда ничего нельзя было поделать и делать было нечего.
Все это трое юных римлян выслушивали с учтивой снисходительностью, едва ли не кипя от нетерпения, но не показывая вида, подобно тому, как если бы они присутствовали в церкви во время привычного богослужения, которое одновременно и устраивало их, и уже навязло в зубах. Однако это все, что было нужно Мерло, который, если его не перебивали, не требовал беспрекословного внимания. На лице Анны все еще было написано недоумение. Наконец Карло и Марио встали, от них исходило ощущение трудно определимой целенаправленности.
— А встреча? — с тревогой спросил Мерло.
— В обычном месте, — сказал Марио, глядя в пол.
— В обычное время? — не отставал Мерло.
— Да.
Они ушли. Мерло, словно гордый отец, провожал их взглядом через всю великолепную площадь.
— Вот, — сказал он. — Новое поколение фашистов. Что вы о них думаете?
— Трудно сказать.
— Я тоже был таким. Тоже был идеалистом.
— Вроде них?
— Происходит нечто, — произнес он самодовольно, — о чем я просто не могу вам сказать. Но вы об этом услышите. Вас ждет сюрприз. — Он стиснул мою руку. — Они были не очень приветливы — не принимайте на свой счет. Просто они не любят англичан. И они не знают вас так, как я. Да и осторожность надо соблюдать.
— Да, разумеется.
В его глазах появилось довольное и торжественное выражение.
— Всем нам, — произнес он с удовольствием, — все нам надо соблюдать осторожность.
На следующий день мы пили вечером коньяк в баре на Корсо, рядом с редакцией его газеты.
— Вам я кое-что скажу, — сказал он. — Они решительно настроены, эти юные фашисты. Отличные ребята. Карло — инженер и знает все про взрывчатку. А Марио великолепно говорит, он их вдохновляет. Я бы хотел, чтобы вы его послушали. Только вам нельзя, — добавил он, окинув меня взглядом.
— Я знаю, что нельзя.
— Месяц назад они заняли экономический факультет в знак протеста против того, чему их там учили. Марксистская пропаганда. Повышвыривали профессоров, всех студентов и держали здание целых два дня, пока не приехала полиция.
То было время маршей и забастовок по всей Италии, взрывов и захватов зданий, демонстраций и контрдемонстраций.
— Вот погодите! — сказал Мерло. — Через год-другой им придется пригласить нас, фашистов, в правительство. Видели, как поднялось число наших голосов на региональных выборах? Потом, когда мы войдем в правительство…
— Снова поход на Рим?
— Никакой надобности, — ответил он загадочно. — Мы уже здесь. — И многозначительно умолк.
Подожгли книжную лавку на Виа делле Ботеге Оскуре, в которой торговали коммунистической литературой. Повсюду говорили о фашистских злодеяниях, о провокациях, о возрождении фашизма.
— Ваших людей дело? — спросил я Мерло.
— Возможно, что так, — он улыбнулся, довольный, — кто знает?
Но продолжения не последовало.
Там, где когда-то была касторка, squadristi[17], карательные погромы, теперь рвались бомбы; часы вновь отвели на сотню лет назад — к жестокости, терроризму, инфернальной машине. Взрывы со смертями, увечьями, развороченными зданиями следовали один за другим; в сложной, подчас непостижимой игре с шантажом и маскарадом фашисты обвиняли маоистов, маоисты — фашистов.
От взорвавшейся в банке бомбы в Риме погибла женщина с ребенком.
— Ваши или их? — спросил я Мерло.
— Не знаю, — ответил он, уставясь в пространство.
Обе стороны, как водится, поносили друг друга.
— А если б ваши, вы бы одобрили?
— Если наши, значит, непреднамеренно. Фашисты не убивают женщин и детей.
— Только в результате несчастного случая.
Он повернулся ко мне лицом.
— Когда цель так величественна, — сказал он, — несчастные случаи неизбежны.
— Насилие очищает?
— Вы англичанин, — сказал он, — вам не понять.
Однажды я увидел Мерло, поднимаясь по лестнице на площади Испании, куда лето выплеснуло колонию хиппи. Он прошел мимо меня, точно я был невидимкой, непостижимый за темными стеклами очков. Я видел Анну на Виа Венето — она отвернулась с чувством неловкости, словно от случайного любовника. В Риме я провел шесть недель, и всякий раз, когда встречал Мерло, мне казалось, что его радость постепенно убывает.
— Они смеются над ним, — оказал мне один журналист с римской жестокостью. — Он им надоел. С души воротит. Кого сейчас волнует, что было в Италии? Кому хочется слушать про дуче? Мерло — романтик. А эти — нигилисты. Они ближе к маоистам. Им хочется просто разрушать.
— Чу́дные ребята, — говорил мне сам Мерло, — но им нужна сильная личность, как у нас. Такие молодые! Им бы прислушаться к тому, что говорят опытные люди. В наше время была дисциплина. В наше время у нас был дуче.
Балкон в четырехстах ярдах вверх по улице Корсо на площади Венеции пустовал, голос, похожий на кваканье лягушки-быка, замолк навсегда. Фашистские лидеры, фрейдовские шуты, воображавшие, будто это именно они
