Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества - Бьёрн Ларссон

Без помощи Джека, однако, образумить туземцев было бы совсем невозможно. Он ведь не только приходился внуком африканскому царьку, но был из тех, кого туземцы считали наделёнными душой. Трудно сказать, что под этим подразумевалось, во всяком случае, слово Джека было для его соплеменников законом, они повиновались ему слепо и беспрекословно. Да, в этом отношении у него было значительное превосходство перед капитаном Божьей милостью, которому, чтобы держать в подчинении команду, требовалось прибегать к плётке, килеванию, кулакам, свайке и многому другому. Кроме того, Джек навидался белых, а потому знал, что для них нет ничего святого: если наклёвывается выгода, они не остановятся ни перед чем. А ещё Джек сам владел мушкетом и воочию видел, какое опустошение производит среди толпы голых туземцев заряженная картечью двенадцатифунтовая пушка.

И всё-таки даже Джек не мог открыть глаза тем, кого я окрестил чеканутыми. Человек двадцать из них, так сказать, подбили бабки, подвели черту под своей жизнью. На жаргоне Скьюдамора это называлось «стойкой меланхолией», и кончалась она почти неизменно гибелью, что было неудивительно, коль скоро человек слёг и собрался помирать. Но хуже всего было то, что один такой сдавшийся лежал почти рядом со мной.

Он был нем, как могила, поэтому я едва ли обратил бы на него внимание, если б Скьюдамор вдруг не начал проявлять повышенную заботу о нём. Приглядевшись к туземцу, я тоже заметил, что от него остались только кожа, кости и глаза — тусклые, хотя и с лихорадочным блеском.

— Этот мерзавец уже неделю как не ест и не пьёт, — сказал Скьюдамор.

— А что у него не в порядке? — осведомился я.

— Голова. Он, видишь ли, вбил себе в башку, что пора навсегда покинуть этот свет.

— И что ты собираешься делать? Ты ведь не позволишь ему такой роскоши, а?

— Ещё чего! Он здоров как бык.

Скьюдамор вынул из кармана инструмент, напоминающий нечто среднее между циркулем и пробочником, так называемый speculum oris, или роторасширитель. Одной рукой раздвинув невольнику губы, Скьюдамор попытался ввести сложенные вместе концы инструмента ему между зубами. Негр, однако, так стиснул челюсти, что на щеках вздулись желваки. Скьюдамора это не смутило. Он лишь нажал сильнее, и вскоре два зуба африканца поддались и пропустили инструмент внутрь.

— Со временем зубы у них начинают шататься, — спокойно заметил он. — Тут главное — не пережать, чтобы с размаху не пропороть горло.

— Неужели никто не додумался? — спросил я.

— До чего?

— Сначала держать пасть закрытой, а потом, когда ты меньше всего этого ждёшь, разжать зубы. В таком случае смерть должна наступить мгновенно, а им вроде бы того и нужно.

Скьюдамор восхищённо посмотрел на меня.

— Представь себе, никто, — сказал он так, словно я открыл Америку. — Даже странно.

Скьюдамор подкрутил колёсико, чтобы ножки инструмента раздвинулись и пошире раскрыли негру рот, после чего принялся заливать туда баланду. И чернокожий глотал, как миленький, хотя прекрасно мог бы подавиться. Но нет, впоследствии я понял, что некоторые способы самоубийства кажутся туземцам страшнее смерти. Впрочем, негодяй так или иначе провёл нас со Скьюдамором, потому что не успел лекарь отвернуться, как негр облевал меня с головы до ног. Я ответил ему хорошей оплеухой. Что он себе позволяет? Неужели с меня не хватит того, что приходится смотреть на его добровольное умирание? Мог бы проявить чуть-чуть порядочности.

На другой день представление повторилось, однако на сей раз он хотя бы блевал в противоположную сторону. Усилия Скьюдамора пошли прахом, что ещё больше разозлило меня.

— Спроси нашего соседа, — обратился я к Джеку, — почему ему так приспичило умирать!

Джеку пришлось повторить вопрос не один раз, пока он добился от этого идиота чего-то вразумительного, хотя вытащить из человека даже несколько слов было равносильно его слабому пробуждению к жизни. Как и следовало ожидать, сосед оказался предельно лаконичен. Просто ему очень плохо. Он несчастен и хочет на родину.

А что такого особенного в его положении? — попросил я перевести Джека. Почему мы все не кончаем жизнь самоубийством, если он прав и валяться в трюме невыносимо? Неужели он не понимает, что его уныние — пощёчина нам, которые пытаются поднять боевой дух в сей долине плача?

И так далее и тому подобное, каждый божий день. Я не оставлял его в покое. Но помогали ли мои проповеди? Слушал ли он их? Кое-что он, во всяком случае, услышал. Однажды я объяснил ему фокус с роторасширителем и сказал, что он может по крайней мере лишить себя жизни быстро, избавив меня от необходимости лежать рядом с таким слабаком. Видимо, это, если можно так выразиться, зацепило его, потому что в следующий раз, стоило Скьюдамору начать жать своим инструментом, как негр внезапно разинул пасть и ножки «циркуля» вонзились ему в горло. Скьюдамор ругался на чём свет стоит, когда, вытащив приспособление, обнаружил хлынувшую из горла кровь. Он даже не попробовал остановить этот поток. Вмиг одним негром на «Беззаботном» стало меньше, а лекарь лишился вознаграждения за него.

Скьюдамор, натурально, вылупился на меня, словно это была моя вина.

— Без него будет только лучше! — без тени лукавства сказал я. — Он портил мне настроение.

— Это ты подговорил его! — вскричал лекарь. — Ты его убил!

— Не болтай ерунды, Скьюдамор. Как я мог что-либо объяснить ангольскому негру? Конечно, я знаю латынь, но, по-твоему, черномазые её понимают? И кто, скажи на милость, держал инструмент? Может, я? Ладно, отправляй несчастного за борт. Он всё равно больше всего хотел туда. Нечего хмуриться, Скьюдамор. Одним чёрным рабом меньше, одним больше… никакой разницы. Это не отразится даже на твоём кошельке.

Что-то пробурчав (лекарю действительно приходилось нелегко), Скьюдамор удалился. Напоследок он вообще старался пореже спускаться в трюм, очевидно, из страха, что его укусят или вовсе прибьют. Хоть с этого радость, а то я уже совсем измаялся, видя, что никак не удаётся переубедить чеканутых. Впрочем, это не удавалось мне и впредь. Как показывает мой опыт, с такими людьми, что ты им ни толкуй, ничего не помогает. Они не слушают. В этих пустых головах звучат только их собственные голоса. Они просто-напросто не замечают тебя, и тут уж ничего не попишешь.

Под конец нашего перехода и команда, и новый капитан засуетились. Нас начали то и дело выводить на палубу — драили шваброй и заставляли растирать друг друга маслом. Жратва тоже впервые стала соответствовать предписаниям, включая даже выдачу рома, поскольку начальство теперь знало, что провианта хватит. Рейс, можно считать, прошёл успешно: на тот свет отправилось всего шестьдесят пять невольников и восемь членов экипажа. Трюм промыли селитрой и обкурили можжевельником. Люки распахнули настежь, и вниз потёк горячий, но свежий тропический воздух. Начали даже зарубцовываться раны от неструганых досок, а капитан — подумать только — приказал убавить паруса, чтобы мы успели до прихода к месту назначения ещё окрепнуть и выглядеть достаточно здоровыми.