Долговязый Джон Сильвер: Правдивая и захватывающая повесть о моём вольном житье-бытье как джентльмена удачи и врага человечества - Бьёрн Ларссон

Я же вновь улёгся и пересказал всё Джеку. Тот весело стукнул меня в живот (жест, который однажды по ошибке сделал я и который так понравился моему товарищу, что он перенял его) и только потом в лаконичных выражениях послал эту весть по рядам. Чуть погодя в трюме явно наступило радостное оживление. Туземцы, с которыми я делил свою участь, иногда подавали незнакомые мне сигналы, однако их легко было распознать даже без сигнальной книги, стоило только прислушаться. Теперь все радовались: похоже, языческие боги и шаманские побрякушки в кои-то веки одолели Всемогущего и поставили его на колени.

В тот же вечер Тим пришёл ещё раз.

— Капитан умер, — сообщил юнга без видимой печали. Казалось, он успел забыть свои первые впечатления.

— Ну да? — удивился я. — Неужели наш искусный лекарь не справился с таким пустяком, — отрезать эту штуку под корень и прижечь калёным железом, чтобы унять кровь?

— Ему не дали даже попробовать. Баттеруорт и близко не подпустил Скьюдамора. А когда капитан впал в беспамятство, было уже поздно.

— Если честно, я его понимаю, Тим.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Любой на месте капитана предпочёл бы скорее спустить флаг, — объяснил я, — чем позволить Скьюдамору щупать самое сокровенное. Наш лекарь, да будет тебе известно, самый настоящий мужеложец и нехристь. Для него нет ничего святого. Берегись его!

Тим кивнул, явно уловив в моём голосе серьёзность.

— А что с женщиной? — как бы между прочим поинтересовался я.

— Чёрт её знает! — воскликнул Тим. — Её не видел никто, кроме меня, а я её тоже, можно сказать, не видел. Я очень виноват.

— Ты виноват? В чём же?

— В том, что мы не можем её наказать!

— Наказать? — переспросил я. — По-моему, её следует наградить! А на подозрении кто-нибудь есть?

— Нет. У Баттеруорта их перебывало столько, что всех не упомнишь. К тому же он обделывал такие дела в тайне. Сам приводил себе невольниц и был уверен, что всё шито-крыто. Как-никак, это запрещено.

— Тогда, скажу я тебе, он сам и виноват. Значит, наказывать никого не будут?

— Почему же? Человек десять отведают плётки. Но аккуратно, чтоб до Вест-Индии зажило.

Итак, вешать никого не будут, даже ту женщину, которая откусила столь здоровый кус и которую я приглядел для себя. Ведь я был убеждён, что смерть Баттеруорту принесла рабыня, которую он увёл у меня из-под носа. Такая женщина, подумал я с разлившимся по всем жилам удовольствием, явно моего поля ягода и пришлась бы мне по нраву… голову даю на отсечение.

Не дошло до моего слуха другое — что бесславная смерть Баттеруорта безумно напугала экипаж, во всяком случае, отбила у него охоту к распутству. «Беззаботный» вмиг превратился в самый целомудренный корабль, когда-либо бороздивший моря и океаны с грузом невольников. И самое приятное — даже Скьюдамор вынужден был обуздать свою грязную похоть. Вскоре чуть ли не половина моряков ходила мрачнее тучи: женщины составляли их единственную отраду, если не считать рома, а его выдавали строго по норме. Пожалуй, я постепенно даже примирился со своим положением. Чем маяться наверху, лучше уж было лежать в трюме, несмотря на вонь, кандалы и натёртые ими ноги, на стенания и хрипы больных, несмотря на глупцов, которые отказывались жить, на жидкую похлёбку, которой нам предстояло питаться до самого берега, на экскременты, в которых мы погрязали при малейшей качке, когда люки заделывались брезентом, на оскорбления, которые сыпались на меня, стоило мне появиться на палубе… Да, человеку моего склада было предпочтительнее валяться тут… но с сознанием, что я, а не другие члены экипажа, совершил нечто стоящее. И всё же — чего мне отнюдь не хочется скрывать — я завидовал женщине, которая таким простым и безболезненным для себя способом поставила на место всю команду.

Сам же я всячески боролся с царившим в трюме унынием. Я подбадривал и ублажал африканцев словесно и любыми другими способами, какие только мог измыслить, хотя поначалу мне мало что приходило в голову. Впрочем, по мере того, как мы с Джеком стали лучше понимать друг друга, у меня начал складываться один план. Я, чёрт возьми, захотел приготовить сюрприз работорговцам, которым достанутся невольники с нашего судна.

И я принялся втолковывать всем желающим слушать, что на том берегу океана их ждут ещё худшие муки, нежели в здешнем аду. В частности, я разъяснял чернокожим, что белые держат рабов вовсе не как пленных, то есть в виде наказания им, а исключительно ради собственной наживы.

Но это входило туземцам в одно ухо и, не задерживаясь, выходило в другое. С недоверием относились они и к моим речам о том, что им придётся в поте лица трудиться на сахарных плантациях, быть тягловой скотиной, копать, пахать, сеять, убирать урожай. Представьте себе, кое-кто смеялся: мол, даже белые не столь глупы, чтобы использовать мужчин на женской работе. В Африке землю обрабатывали одни женщины, тогда как мужчины охотились и вели войны. Всё остальное считалось ниже их достоинства. Я сказал им, дескать, мне, конечно, всё равно, их достоинство — не моя забота, но пускай учтут, что плантаторам плевать на мнение рабов по этому поводу.

Они и тут не верили мне, пока я не начал перечислять, что их ждёт, если они не станут работать до полного изнеможения или, предположим, вздумают бежать в горы, стать так называемыми «маронами». Ведь на острове Сент-Томас наказания не ограничивались добропорядочной четырёххвостой плёткой и не менее честной виселицей. Нет, там ввели кое-что ещё: отрубание руки или ноги, клеймо на лбу, раскалённые щипцы, колесование с переломом конечностей, отрезание ушей и прочие прелести.

Наконец, подытожил я, немного разобравшись в африканской картине мира, ничего хорошего не принесёт рабам и добровольная смерть после ста пятидесяти плетей или чего-нибудь похуже. Они всё равно не вернутся домой, к своим сородичам, по крайней мере в целом виде, поскольку, если невольник нарочно переставал дышать или навлекал на себя смерть иным способом, тело его расчленялось и кусками развешивалось по деревьям, дабы всем было видно, что покойный по-прежнему тут, хотя бы даже и против своей воли.

Эти речи производили впечатление, но, конечно, не поднимали дух. По трюму опять распространился вой и плач. Даже Джек возопил, что я отнял у них последнюю надежду, а они не могут жить без надежды на лучшее будущее.

— Видишь ли, — сказал я ему, — на свете полно людей, которые живут без надежды и всего такого прочего. И они не лишают себя жизни, как многие из этих чокнутых, с которыми меня свела судьба здесь, трюме. Нет, милый, прежде всего человек должен осознать, что он живёт, тогда ему, может, и удастся как-то повлиять на свою жизнь.