Долгое прощание с близким незнакомцем - Алексей Николаевич Уманский

недоставало, иначе зачем бы предупреждать меня через сны? По большому счету, нужна мне Инка? Нет, давно уже нет. И незачем портить жизнь вполне нормальному начальнику-карьеристу, каковым заделался Сашка Васильков? Тогда незачем и заезжать к ним в гости на обратной дороге.

И откуда вдруг у меня это — как бы его назвать — дальновидение, что ли? От пребывания на «плеши»? Чего она от меня хочет? Зачем я тут очутился?

Я понимал, что дело не только в интересе к таинственным явлениям. Главным здесь было другое. И точно не стремление изменить окружающий мир. Последнее нормально для юности, но зрелость на то и зрелость, что на смену этому стремлению приходит желание совершенствовать себя, сначала себя, потом уже мир, в котором почти каждый мучается именно из-за того, что занялся не собой, а другими, переиначивая их для собственного же удобства. Но, понимая, я по-прежнему не знал, как это сделать. А от этого зависел итог всей жизни. Узнаю ли я чуть больше об НЛО, или чуть меньше, особой роли не играло. Главного пришельцы из иных миров мне все равно не откроют. Что из этого следует? Что поприще, на котором я смогу найти ответ на жизненно важные для меня вопросы, надо искать не в таких местах, как здесь, возле Важелки, или на крайнем Северо-Востоке. Получалось, что мой первый шаг в поисках нового дела после ухода из авиации был сделан в неверном направлении. А какие шаги следовало сделать, я до сих пор не представлял.

Я впервые по-настоящему почувствовал, что оказался на пороге самостоятельного построения жизни. Когда-то решали родители, потом командование ВВС и Аэрофлота, теперь должен был делать выбор я и только я. И даже принявший меня на правах конфидента в свое любимое дело Андрей Абаза не имел права направлять и ограничивать меня. Ведь мы же договорились: если мне не понравится, я уйду. Жаль только, что все же придется сопроводить его с экспедицией на Северо-Восток. Самое смешное — я слышал это, когда он думал, что меня нет рядом, — в «точку Волгина»! Так, оказывается, в научном обиходе предполагалось назвать указанную мною плешь. На «точке Волгина» мне, видимо, было суждено побывать. Да и то: как еще я мог оказаться в дорогих мне и самых памятных местах, где так просто было остаться навсегда под какой-нибудь фанерной пирамидкой с пропеллером?

Неожиданно ход моих рассуждений прервался. «Господи! — мелькнуло в голове. — Почему мне должно быть жалко поехать с Андреем в экспедицию, которую мы вместе затеяли? Разве не в глуши я скорее пойму, чем действительно стоит заняться, чтобы жизнь наполнилась смыслом?

Вдруг вспомнилось, как целую неделю я провел на краю высокогорного плато в ожидании летной погоды. Я привез тогда в геологическую партию продукты и снаряжение, но выгрузиться до появления обвального фронта облаков не успел — тучи так и валили через хребет со стороны океана, быстро заполняя горные цирки, изумительный вид на которые открывался с небольшой ровной площадки. Я понял, что застрял надолго и до прояснения небес мне придется немало времени провести в непривычной тишине. Геологи выделили из своих запасов, существенно пополненных нами, две палатки и спальные мешки.

Я взял себе маленькую маршрутную палатку, в которой можно было лишь сидеть и лежать, и поставил ее в стороне от бивака. Остальной экипаж устроился в палатке побольше и поближе к самолету, который на всякий случай я распорядился закрепить на швартовых. Большую часть дня я, разумеется, проводил на людях — среди геологов, которые из-за непогоды тоже сидели без дела.

Центром бивачной жизни была палатка-столовая, около которой на костре готовили еду. Там мы рассказывали друг другу истории: геологи нам, а мы геологам. Но когда наступала усталость от болтовни или память иссякала, все разбредались по палаткам. Я с детства не умел сыпать днем. Ночью, кстати, мне здесь тоже неважно спалось. И я лежал без сна и думал, думал, думал. Кажется, никогда раньше я по стольку раз не прокручивал перед внутренним взором свои взрослые, а иногда и школьные или вовсе младенческие годы, когда жил в Харькове у бабушки и дедушки, а мама, у которой были тогда проблемы с моим отцом, оставалась в Москве. Дедушку и бабушку я помнил даже с более раннего возраста, нежели маму, а отца не запомнил совсем.

Но больше всего я размышлял о своей теперешней жизни. И именно тогда я понял ценность временного одиночества: оно позволяло посмотреть на себя со стороны, совсем по-новому. Без оправданий себя и своих прошлых действий. Я жаждал правды, какой бы она ни была. Оказавшись лицом к лицу с необъятным миром, я не мог не осознать своей исчезающей малости и временности, а претензии на изменение миропорядка переставали что-либо значить Зато крепла уверенность, что именно так, в одиночном предстоянии природе, когда неуместно любое вранье, и в первую очередь — самому себе, можно обрести решение, открывающее истинную линию жизни.

Там, на плато, оно пришло ко мне только отчасти, но я уже знал, что потом обязательно выясню и остальное. Открытие свелось к тому, что есть дела и обязанности поважнее любых конкретных житейских обязанностей и дел, и именно в пользу первых я должен выбирать, иначе проиграю в главном. И когда меня в мои тридцать пять лет отлучали от авиации, я помнил об этом. Важнее отлучения от профессии, которую я любил и в которой знал толк, была решимость не допустить отлучения от самого себя — того, кто мог быть и пилотом, и кем угодно еще, но кто в любом случае должен был отстоять себя как отвергающий чужой диктат человек. На «их» условиях — тише воды и ниже травы — я служить в авиации не собирался, да еще под началом у тех, кто летал хуже меня.

Что давало мне силы идти дорогой, которая пока еще непонятно куда вела и только-только начала проступать из тумана? Самые дорогие впечатления, которые подарила мне жизнь: ощущение воздуха — стихии полетов, пугающей и влекущей, и проникавшее в самую глубину ощущение женщины — Нины. Она была несколько старше меня, эта женщина, которая могла ничего не делать, ничего не изображать, но просто быть. От нее неудержимо стекала дивная приводящая в трепет струящаяся (уверен в этом) и, тем не менее, невидимая, только ощущаемая благодать, которая вызывала во мне благоговейное желание полить ее своим семенем, равно как и влить его внутрь нее. Что это представляло собой, я так никогда и не смог понять — ни в то время, когда смотрел на Нину — одетую и обнаженную, ни потом, когда задним числом вспомнил. Неведомое науке, но реально существующее начало, потому что оно проявлялось не раз