Кто готовил Тайную вечерю? Женская история мира - Розалин Майлз

так же, как «ватиканская рулетка»), воздержание в браке («нравственное самоограничение» Торо) – все это неизбежно вставало между участниками процесса и их надеждами на беззаботное чувственное наслаждение. Но встречались последствия и похуже. Многие старинные противозачаточные средства не просто неприятны, но положительно опасны для женщин. Есть грязь из ушей мертвого мула, подмешивать в еду ртуть с зеркал, пить воду, в которой кузнецы охлаждают свои инструменты (из-за содержания свинца), засовывать поглубже во влагалище пробки из овечьей шерсти, ивовой коры, корней, квасцов, различных едких веществ – все это слишком часто предотвращало зачатие самым простым и надежным способом: доводя женщину до смерти.

Но, прежде всего, все эти техники не работали. Хотя некоторые ингредиенты, как мед или гуммиарабик, в самом деле обладали спермицидным или задерживающим сперму действием, в целом зачатие – слишком сложный и мощный процесс, вполне понять который смогла лишь наука XX века. И, как показывают все исследования этого запутанного вопроса, чтобы пройти через репродуктивный возраст (от двенадцати до пятидесяти с лишним лет), рожая детей лишь тогда, когда сама этого хочешь, женщине требовался луженый желудок, твердая рука, железные нервы и почти немыслимое везение.

В реальности большая часть женщин на протяжении тысячелетий полагала, что особого выбора в этом вопросе у них нет. Детей посылает Бог: «Больше младенцев – больше благословений», как гласит благочестивая формула елизаветинских времен. Материнство было для женщин основной ролью и занятием; на протяжении долгих столетий, когда у женщин почти не было надежды реализоваться в труде или творчестве, оно оставалось главным источником власти и значительности. «Какую женщину вы назовете величайшей из всех?» – спросила мадам де Сталь у Наполеона. – «Ту, что родила больше всего детей», – не колеблясь, отвечал маленький диктатор[369]. И так думали не только на полудикой Корсике. В Америке пуританская этика в сочетании с обширностью Нового Света сделала многодетность категорическим императивом; что до чад Римской Церкви – и для них было священной обязанностью производить на свет новых католиков.

В других местах, особенно в бедных странах, высокая младенческая смертность диктовала политику постоянного пополнения убыли; внутренняя связь между бедностью, перепроизводством населения, невежеством родителей и смертью детей, несомненно, еще ждет своих исследователей. И почти повсюду, среди бедняков и богачей, господствовало убеждение, что вмешиваться в процесс воспроизводства значит «идти против природы и против Бога», как писала Уильяму Гладстону, премьер-министру королевы Виктории, его дочь[370]. Большая часть обществ мирилась с тем, что и мать, и ребенок могут не пережить роды – не случайно в молитвах об очищении рожениц обычно звучит благодарность за благополучное возвращение из «долины смертной тени» – и все общества давали мужьям возможность заменять умерших жен, дозволяя многоженство, на Востоке одновременное, на Западе серийное.

Что это значило для женщин, можно понять из дневника купца эпохи Возрождения Грегорио Дати. Первая его «возлюбленная жена Вандекка отошла на небеса после девятимесячной болезни, вызванной выкидышем». Вскоре Дати утешился с «рабыней-татаркой», которая родила ему сына, но затем женился снова, ибо хотел иметь законных детей. Вторая жена принесла ему восьмерых за девять лет и умерла родами. Третья жена произвела на свет одиннадцать детей, после чего «Господь по воле Своей призвал к Себе благословенную душу жены моей Джиневры. Она умерла родами после долгих мучений». Нимало этим не смущенный, Дати женился в четвертый раз: очередная жена принесла ему шесть детей (и один выкидыш), а дальше он, возможно, просто не считал. Как видим, за тридцать лет этот мужчина стал причиной двадцати восьми беременностей у пятерых женщин[371].

Такая неутолимая страсть к обзаведению детьми – или, возможно, к самому процессу – была не так необычна, как может показаться. Риск болезни или смерти от родов тоже не был чем-то из ряда вон выходящим, ни во времена Дати, ни десятилетиями и столетиями позже; можно лишь удивляться тому, с какой уверенностью Томас Джефферсон писал дочери, что «роды не страшнее толчка в бок», когда жена его умерла родами – и через два месяца после этого письма по той же причине умерла и дочь. Куда более честно звучала тревога мадам де Севинье, когда ее обожаемая единственная дочь в первые же два года замужества перенесла три беременности, в том числе один тяжелый выкидыш. В гневном письме, адресованном зятю, она предупреждала: «Красота, здоровье, благочестие и сама жизнь любимой вами женщины – все это будет погублено частым возвращением той боли, которую вы ее принуждаете терпеть», и даже угрожала: «Я отниму у вас жену! Для того ли я отдала ее вам, чтобы вы ее убили?» Эту беременность Франсуаза пережила; однако на этом страхи ее матери не закончились. Сразу после родов она отсылает дочери письмо, в котором просит не полагаться на кормление грудью как на противозачаточное средство: «Если после того, как у тебя вновь начнутся месячные, ты хотя бы задумаешься о том, чтобы заняться с месье де Гриньяном любовью – можешь считать себя снова беременной; а если кто-то из повитух говорит тебе иное, должно быть, она подкуплена твоим мужем!»[372]

Не позавидуешь мужу, перед которым в этой весьма распространенной ситуации стоял выбор из двух зол: стать бесчувственным эгоистом, возможно, виновником страданий и гибели жены – или обречь себя на воздержание. Однако ему, по крайней мере, секс не угрожал смертью. И Новое время, с его прославленным прогрессом и процветанием, не исправило положения дел – напротив, женщины на Западе с горечью обнаружили, что ситуация с родами стала не лучше, а хуже: ведь именно в эти годы мужчины наконец выиграли долгую борьбу за одну из ключевых областей власти над жизнью каждой женщины – за помощь в родах. Мужские атаки на женщин-целительниц не представляли собой ничего нового: одной из сторон охоты на ведьм была именно борьба медиков-мужчин, выходцев из университетов, против «народной медицины», преимущественно женской. Но с пришествием таблеток, акушерских щипцов, анестезии и формального медицинского образования мужчины-врачи наконец сумели присвоить себе вековую женскую роль помощников в родах: так появилась профессия акушера.

Эти новые мужчины, вооруженные авторитетом специалистов, без труда отодвигали в тень старых женщин, даже когда совершали чудовищные ошибки. Так, «великий Уильям Смелли», «глава британского акушерства», по его собственному признанию, во время обучения своей профессии однажды так неуклюже перерезал пуповину, что младенец едва не истек кровью. Повитуха, которую он хотел заменить собой, пыталась забить тревогу, но он уверил: это, мол, революционная новая техника, предотвращающая судороги у новорожденных. На самом же деле, признавался позднее Смелли, он был напуган, как никогда в жизни[373].

С пришествием хлороформа и дезинфектантов западная медицина наконец начала избавляться от собственных мрачных предрассудков, гласящих, что страдания и смерть женщин в родах – «необходимое зло» или даже «евангельское благословение», как писал об этом в 1848 году ведущий британский гинеколог[374]. Но во всех прочих частях света казалось невозможным ни преодолеть фаталистическое отношение к потере женских жизней, ни изменить обычаи и традиции, приводившие к этим смертям. Доктор Воэн, женщина-хирург, работавшая в Индии в последние годы британского владычества, присылала оттуда такие беспросветные отчеты:

На полу лежит женщина. С ней одна или две грязные старухи: их руки покрыты грязью, волосы шевелятся от вшей… пациентка в родах уже три дня и никак не может разродиться. При осмотре – воспаленная, разорванная вульва. Старухи говорят нам: да, случай тяжелый, они пытались и руками вытягивать ребенка, и выталкивать ногами… Дан хлороформ, ребенок извлечен при помощи щипцов. В теле матери обнаружены корни алтея. Ничего удивительного: иногда мы находим в самой матке веревку или грязную тряпку с завернутыми в нее семенами айвы… Не думайте, что так страдают лишь бедные женщины. Могу назвать вам немало индийцев с университетскими степенями, чьи жены так же рожают среди грязных тряпок под присмотром базарных дхаи[375].

Воэн с поразительной ясностью видела, что корень зла, истинная причина всех этих страданий, инфекций и смертей – не в дхаи, помогающих при родах, а в отношении мужей. Такой же анализ начал складываться и в западных странах по мере того, как здешние женщины, живущие, казалось бы, в неизмеримо лучших условиях, стали ощущать себя запертыми в ловушке взглядов и ожиданий маскулинного общества. С тем же мужеством, которое помогло им отстоять право голоса, воспринимая это как следующий этап борьбы за права человека, женщины на Западе наконец решились взять на себя ответственность за свое существование как женщин. Для этого им предстояло