В объятьях олигарха - Анатолий Афанасьев

— Как это, как это? — запыхтел я. — Какой–то Букин с моей рожей.

— Временно, Виктор Николаевич, временно.

— Выходит, я теперь нелегал?

— Я тоже, я тоже.

— Документы хоть настоящие или липа?

— Господи, да кого это интересует в наше время.

В первый раз у меня мелькнула догадка, что это небесное создание, проведшее жизнь в заточении, с боннами и гувернерами, возможно, намного практичнее, чем я думал, и не так уж плохо ориентируется в жизни. Взять хотя бы наш побег. Ведь чтобы его спланировать и организовать, продумав множество деталей (те же документы, кто–то же их изготовил… а машина, а маршрут…), нужна, кроме всего прочего (деньги!), крепкая житейская хватка, какую трудно заподозрить в субтильной затворнице.

В деревню Горчиловка прибыли под утро третьего дня, и последние часы я вел машину почти вслепую, едва отличая дорогу от обочины, до того измотался. За весь путь мы поспали часа три на заднем сиденье машины, да и то вряд ли можно назвать это полноценным отдыхом: после обморочного забытья я вдруг обнаружил Лизу у себя на коленях и при этом мы целовались, как придурочные. Какой уж тут сон.

Юсупова разыскали легко: пожилая баба у колодца, замотанная синим платочком до бровей, не только показала дом (третий от конца улицы), но заодно растолковала, что дед Антон отправился со светом на рыбалку, его нету, зато старуха Лушка дома, только надо громко кричать, чтобы дозваться. И еще надо опасаться ихнего оголтелого пса, который уехал с дедом, но в любой момент может вернуться и напасть на пришлых. Псина зловредная, а старуха глухая. Забавная деталь: в разговоре женщина на нас, кажется, не взглянула ни разу, пялилась на черную машину, из которой мы вылезли. Из чего я сделал вывод, что появление в этой глуши гостей на иномарках — большая редкость.

Юсупов, как рассказала Лиза, приходился ей двоюродным дедом по материнской линии, короче близкой родней. О ее существовании он мог и не знать, она сама о нем узнала из материного дневника, который остался ей в наследство и который она много раз перечитала от корки до корки, чуть ли не выучила наизусть. В дневнике была запись о том, как к Колышкиным (Марина, матушка Лизы, на ту пору была еще девочкой) из деревенской глубинки, из Саратовской губернии, в 1971 году нагрянула целая депутация, человек шесть родичей, молодых и старых, и их московская двухкомнатная квартиренка на несколько дней превратилась в цыганский табор. Депутация преследовала две цели: одну духовную — полюбоваться хоть разок стольным градом, вторую практическую — сбыть по хорошей цене на рынке молодого бычка. Мясо привезли в трех полотняных мешках и, пока добирались на перекладных да пока устраивались с рынком, оно, естественно, из парнин- ки превратилось в тухлинку; перед тем как вывозить на продажу, его полночи промывали в ванной уксусным и соляным раствором, отчего еще с месяц после отъезда деревенских квартира благоухала сытным мясным духом. В дневнике описание злоключений, происшедших с лихими добытчиками в Москве, занимало пять страниц, исписанных мелким, убористым почерком, и свидетельствовало, по словам Лизы, о незаурядном литературном даровании ее матушки, впоследствии ставшей педиатром. Скоро я сам смогу это оценить как профессионал, дневник в одном из чемоданов. Я не стал спрашивать, почему она решила, что в деревне мы будем в безопасности, но поинтересовался, почему она думает, что старик Юсупов, если он жив, примет нас с распростертыми объятиями. Зачем ему лишняя докука? Лиза ответила обстоятельно. Во–первых, оказывается, в деревне еще действуют законы гостеприимства, во- вторых, она везет подарки и у нее есть деньги; в-третьих, если прием будет прохладным, мы всегда сможем купить себе дом, представив это как каприз новорусской четы, которой наскучило шляться по заграницам и потянуло на провинциальную экзотику. Все, что она говорила, трогало меня до слез. Как и Лиза, я предпочитал не заглядывать в будущее, которого у нас скорее всего не было, а жить одним днем по завету премудрого графа Льва Николаевича.

Машину мы оставили на улице, возле привязанной к забору на длинную веревку козы, а сами, войдя в незапертую калитку, пересекли двор и поднялись на невысокое крыльцо. Я постучал в дверь костяшками кулака, а Лиза весело прокричала: «Хозяюшка, ау!»

Повторив нехитрую процедуру три раза, толкнули дверь и очутились в темных сенцах, откуда, миновав еще одно маленькое, тоже полутемное помещение, попали в большую комнату, где на низкой кровати, сплошь заваленной одеялами и подушками, без всяких признаков постельного белья, восседала тучная пожилая женщина с красным одутловатым лицом, похожим на топорно сработанную посмертную маску. Женщина смотрела на нас без всякого выражения, в позе крайней усталости: толстые руки брошены на колени, прикрытые серой холстинной юбкой, выгнутая горбом спина уперта в стену. В комнате было так жарко и душно, так шибало в нос едким запахом прели и какой–то кислоты, что у меня сразу закружилась голова и пришлось опереться о шкаф. Кроме кровати и шкафа в комнате стоял круглый стол со следами недавней трапезы (оттуда и кислило?) да несколько разномастных стульев. Еще большой деревенский сундук у стены, покрытый белой вышивкой, и образ Богородицы в красном углу.

Лиза, чуть смущаясь, начала громко объяснять, кто мы такие и зачем пожаловали, говорила довольно долго, убедительно жестикулируя, а когда замолчала, женщина пожевала губами и изрекла:

— Денег нет! Ступайте себе с Богом, ребятки.

Тут уж я подключился, наклонился к ней.

— Какие деньги, бабушка Луша? Гости мы, гости, родичи ваши. Погостить приехали.

— Не ори, милый, авось не глухая. — Она сделала жест пухлыми ладонями, будто я ее оглушил. — Хоть и гости, все одно денег нету. Когда пензию дадут, тогда будут. Тогда и приходите. Когда дадут, неизвестно. Полгода обещают… Чего ж теперь орать.

Неведомо, за кого нас она приняла, кто нынче на деревне стариков додавливает, но когда спустя три часа все разъяснилось, когда вернулся с рыбалки дед Антон, когда, распустив часть забора, загнали машину на двор, когда уселись наконец за самовар, наступила идиллия.

Старик выглядел, как опаленный солнцем дубок, не подвластный времени. Золотистые глазенки в глубоких глазницах посверкивали проницательно. Двухполосная, белая с черным, бородища на грудь. Узловатые руки, словно клешни. Он быстро разобрался, кем ему приходится Лиза, хотя приблизительно. Про давнюю поездку в Москву он не помнил, в семейном альбоме, который Лиза выложила на стол, никого не узнал даже в очках, зато сообщил, что Лизу на самом деле зовут по–другому, Манечкой Егоровой, — и она ему внучатая племянница по брату Степану, сложившему голову в далекую войну под Волоколамском. Сказал, что это особого значения не имеет, будь ты хоть кочергой запечной, но каждое земное существо обязано откликаться на природное имя, ничего дополнительно придумывать не надо. Мы с Лизой стали свидетелями трогательного феномена: баба Луша нас почти не слышала, но все, что говорил супруг, разбирала до запятой и ни с чем не соглашалась. Как раз по поводу Лизиного имени они яростно заспорили, но тут начались подарки — и хозяева обомлели. Антону Ивановичу досталась кожаная куртка итальянской фирмы «Франческо», наручные часы с серебряным браслетом, электробритва в кожаном чехле, набор курительных трубок и шелковая пижама, пылавшая всеми цветами радуги; Лукерья Евдокимовна получила белоснежный банный халат с золотой оторочкой, меховые ночные тапочки, соковыжималку, миниатюрный, как пачка сигарет, приемник («Будете слушать «Ретро», баба Луша!»), косметический набор «Шанель» в нарядной коробке, перевязанной разноцветными лентами… Оглядев все это богатство и оправившись от потрясения, дед Антон жестко распорядился:

— Убери, мать, и никому не показывай… А то, сама знаешь, нагрянут.

Баба Луша послушно метнулась к сундуку, и выглядело это так, как если бы грозовая тучка слегка покачнулась на небе.

Но это еще не все. Следом Лиза начала выкладывать на стол из спортивной сумки съестные гостинцы, и чего тут только не было: блестящие упаковки с копченостями, колбасами и сырами, баночки икры, коробки со сладостями и прочее такое, рассчитанное на то, чтобы поразить воображение туземного руссиянина. В довершение установила меж богатой снеди полуторалитровую бутыль шотландского виски из тех, на какие и я иногда заглядывался в винных отделах, напуганный непомерной ценой. Окончательно деморализованный Антон Иванович только и нашелся сказать: «Это уж вовсе ни к чему, племянница, баловство одно»…

Бутыль с виски сразу куда–то унес, заметив, что это «на потом».

Позже, когда баба Луша накрыла стол для чаепития, а мы с дедом приняли «с приездом» по стопке голубого пшеничного первача и уже обсудили кое–какие насущные вопросы, осталось главное: определиться нам с Лизой на постой. Дед с бабкой категорически заявили, что отдают вот эту большую гостиную и кровать, на которой баба Луша мигом перестелит все чистое, а сами отменно устроятся в сенцах либо, если это для нас помеха, перейдут пока на прожиток к свояку, у которого целый дом пустует. Лиза бросила на меня победный взгляд, но я, хотя клевал носом, с этим предложением не согласился. Как мы будем чувствовать себя в хоромах, если хозяева ютятся в клетушке? Не годится, не по–людски. Теперь Лиза посмотрела на меня с гордостью, а дед Антон сказал: