АРИСТОКРАТИЯ В ЕВРОПЕ. 1815—1914 - Доминик Ливен

Во время Первой мировой войны, положившей конец викторианской Европе, Британия и Германия выступили как главные силы в противоборствующих коалициях. Война дала им возможность проверить на деле свои военные системы, которые в обеих странах несли глубокий отпечаток аристократических традиций. На самом нижнем уровне системы эти имели много общего. Молодые аристократы обеих стран сражались, проявляя исключительную даже в военное время храбрость и самоотверженность. Поступая так, они не только хранили верность семейным традициям, но и бессознательно подтверждали присущие их классу притязания на лидерство в той сфере, где аристократия по-прежнему держала марку. На всех прочих уровнях действие двух военных систем было разительно несходным. На тактическом уровне прусско-германскую систему отличал больший профессионализм, гибкость и способность предугадывать ход событий.

В марте 1918 г. Людендорф добился прорыва, к которому Хейг с такой тупой решимостью стремился в течение двух предшествующих лет. Прусская армия не только обладала большим резервом профессиональных кадров; там поощрялись инициатива и продуманность действий, неотъемлемо присущие традициям Шарнхорста и Мольтке, традициям, столь чуждым Веллингтону и британской регулярной армии. Но на самом высоком уровне, а именно стратеги чески-политическом, английская аристократическая традиция беспрекословного подчинения армии гражданскому правительству доказала свое решительное превосходство над основным принципом юнкерства, в соответствии с которым армия сохраняла свободу от политических тисков. Техническое военное превосходство в 1914 и 1917 годах давало Германии шанс одержать победу. Однако отказ подчинить военную стратегию политическим целям и реалиям уничтожил этот шанс, привел к вступлению в войну Соединенных Штатов и бесплодным попыткам достичь полной победы над Тройственным союзом (Антантой) путем военного наступления. Победу Британского Военного кабинета над Гинденбургом и Людендорфом как раз и можно считать триумфом английской военно-аристократической системы над системой прусской.

Глава 10. Аристократия в политике

В девятнадцатом веке в большинстве английских округов сочли бы совершенно неподобающим поступком выселение арендатора без должного основания — такого, как, например, невыплата ренты в оговоренный срок при отстутствии оправдывающих обстоятельств. Хотя в принципе аренда основывалась на добровольных началах, и до 1882 г. не существовало узаконенного права требовать компенсации за произведенные усовершенствования, на практике, как правило, отношения определялись взаимным доверием между землевладельцем и арендатором, интересы и нужды которого также принимались в расчет. Усилия радикалов, стремившихся разжечь среди фермеров недовольство аристократией, пропадали втуне в первую очередь потому, что в отношениях землевладелец — арендатор «инстуционные установления, теоретически спорные, на практике работали вполне успешно». Обычаи, присущие различным местностям, разнились как в некоторых деталях, так и в степени строгости, с которой они соблюдались. Например, «Линкольнширская традиция» возникла в начале девятнадцатого века как реакция на крупные вложения, которые требовались от арендаторов, поскольку на скудных почвах графства не обойтись было без передовых сельскохозяйственных методов. Эта традиция имела силу закона и гарантировала выплату компенсаций за все произведенные улучшения; с другой стороны, в соответствии с ней арендатор не мог быть выселен с занимаемых земель — разве только в исключительных обстоятельствах. Следование этой традиции было в интересах землевладельцев, так как именно благодаря ей земли оставались в руках наиболее надежных и трудолюбивых арендаторов; земледелец чувствовал уверенность в завтрашнем дне, и, следовательно, мог решиться на различные сельскохозяйственные усовершенствования. Эти фермеры-арендаторы совершенно не походили на крестьян, покорно выполняющих прихоти своего господина. Как утверждает Р. Дж. Олни, в 1830-х годах фермеры-арендаторы, хорошо одетые, владевшие хорошими лошадьми и нередко обеспечивавшие себе доход свыше 1000 фунтов стерлингов в год, отнюдь не были склонны к безропотному подчинению. Более того, в тяжелые времена доводы в пользу трудолюбивых фермеров-арендаторов становились особенно резонными[347].

Проявляя власть и силу, землевладельцу следовало помнить обо всех этих жизненных реалиях. С точки зрения Фрэнка О'Гормена, «почтительные отношения и соответствующие им ценности не только узаконивали социальный и политический авторитет элиты, но также определяли четкие границы этого авторитета». В случае, если аристократия не оправдывала оказанного ей доверия и пренебрегала местными интересами, были возможны протесты. Например, еще в 1843 г. линкольнширский фермер, сторонник протекционизма, сетовал, что в результате всех бурных восторгов правительства консерваторов в отношении свободной торговли «наши местные лидеры бросили нас». Когда в 1846 г. сэр Роберт Пиль окончательно отказался от политики протекционизма, это привело к волнениям среди фермеров-аредаторов, и в результате ряд членов парламента, проголосовавших за отмену Хлебных законов, либо лишились своих мест, либо предпочли отказаться от них, но не подчиниться диктату возбужденных избирателей-фермеров[348].

Землевладельца, который держал своих арендаторов, что называется, в ежовых рукавицах, на выборах скорее всего ожидал неуспех. В определенной степени политическая поддержка завоевывалась благодаря щедрости, направленной на всех избирателей, включая арендаторов. В избирательных округах-графствах, которых до реформы 1867 г. насчитывалось 144, а после — 172, электорат был слишком велик, и один «заступник» не мог контролировать ситуацию. Однако, существовали и исключения: «В Дербишире после 1832 г. влияние герцогов Девонширских сосредоточилось в северном округе графства, и в результате до 1867 г. на выборах места в парламенте неизменно получали два представителя партии вигов, а западная часть графства — выделившаяся в самостоятельный округ в 1868 г. — вплоть до 1914 г. и даже после оставалась чем-то вроде феодального владения»[349].

Как бы то ни было, выборы в графствах традиционно являлись платформой не только для аристократов, но и для представителей независимого нетитулованного джентри. До 1832 г. ключевую роль в завоевании власти играли так называемые «карманные местечки»[350]. В 1830 г., по всей видимости, 98 пэров контролировали «выборы» 214 членов парламента. Имена кандидатов не только назывались самими пэрами; но еще и само собой разумелось, что взгляды будущих членов парламента будут всецело соответствовать взглядам их патронов (в противном случае они должны были уйти): в большинстве своем избранники оправдывали подобные ожидания. Даже после Билля о реформе 1832 г., практически уничтожившего «гнилые местечки», свыше 70 членов парламента по-прежнему были ставленниками своих патронов-аристократов. Но даже во многих «карманных местечках» патрону нередко приходилось прилагать усилия для поддержания собственного влияния. Например, в начале девятнадцатого века «тот, кто в Ньюарке отдавал свой голос за ставленника четвертого герцога Ньюкасльского, получал к рождеству полтонны угля, а арендная плата для него снижалась по сравнению со средней примерно на 30 процентов. Между 1812 и 1815 гг. второй маркиз Стаффордский напротив, поднял ренту, и в результате лишился двух парламентских кресел в Ньюкасле-на-Лайме»[351].

В дореформенном парламенте графства, и, даже в большей мере, растущие индустриальные города, имели весьма незначительное представительство в парламенте, в то время как крошечные, а в ряде случаев и вовсе несуществующие электората маленьких городков в совокупности выбирали почти половину Палаты общин. Не удивительно, что в Нижней палате, избираемой подобным способом, преобладали представители аристократии и джентри. 30 процентов членов парламента, избранных в период между 1734 и 1832 гг., являлись выходцами всего из 247 семей. «Даже в 1868 г. 407 членов парламента были отпрысками семей, владеющих 2000 акрами земли или более». Двенадцать лет спустя количество таких членов парламента сократилось до 322. Уменьшение числа аристократов среди членов парламента было ощутимым, но едва ли стремительным: в 1895 г. 60 процентов членов парламента составляли праздные джентльмены, сельские сквайры, отставные офицеры и юристы; в палате по-прежнему заседало 23 старших сына пэров. После того, как реформаторские билли, следующие один за другим, предоставили избирательные права сначала половине, а затем, в 1885 г., основной части рабочего класса, старой элите оставалось использовать по-прежнему всецело аристократическую Верхнюю палату для того, чтобы препятствовать реформам, предлагаемым Палатой общин. Лишь в 1911 г. было уничтожено право Палаты лордов накладывать абсолютное вето на законодательные проекты; факт весьма примечательный, особенно если учесть, что этот всецело монополизированный семьями крупных землевладельцев законодательный орган, членство в котором передавалось исключительно по наследству, являлся пережитком прошлого даже по стандартам прочих европейских верхних палат, также весьма далеких от демократии[352].