Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана - Олег Дорман

Наутро звонит Хохаузер. «Знаешь, кто был этот молодой человек вчера?» — «Понятия не имею». — «Дэвид Оуэн». Министр иностранных дел Великобритании. «Сегодня утром, — говорит Хохаузер, — он выступал в парламенте, и вся его речь была посвящена тебе. Тому, как тебя не выпускали, как резали паспорт на кусочки, как не давали визы. Должен сказать, он имел большой успех с этой историей. Он только что звонил и просит привезти тебя в Хоум-офис». Это министерство внутренних дел.

Мы поехали. Я подождал двадцать минут, и мне принесли английский паспорт. Ну, точнее, это был еще не совсем настоящий паспорт, а специальный, только для путешествий, но через некоторое время я получил гражданство Великобритании. Мне помог Менухин, он обратился к принцу Чарльзу, с которым мы к тому времени были уже знакомы, я расскажу, и паспорт мне выдали самый настоящий.

А пока вручили временный, travel document, в котором было написано: «Действителен без виз во всех странах, кроме СССР». Когда я благодарил Оуэна, то спросил:

«Почему кроме Советского Союза?» Он ответил: «Правительство Великобритании, все Соединенное Королевство своей честью и мощью несет за вас ответственность. Но мы не можем отвечать за вас в России, потому что эта страна непредсказуема».

52

Однажды Белоцерковский сопровождал Галину Уланову то ли в Нью-Йорк, то ли в Париж. По опыту было известно, какой прием окажут ей прямо у трапа. Но она — простая великая балерина, а он руководитель делегации. И Белоцерковский сказал слова, которые молва разнесла по всей музыкальной Москве. «Значит, порядок выхода такой: сначала выхожу я, потом — Галина Сергеевна».

Я почему-то вспомнил эту историю, когда вышел из самолета на трап в Тель-Авиве, с сумкой через плечо — и увидел, как меня встречают, с какой теплотой, с каким энтузиазмом. Честно говоря, я не мог сдержать слез.

Пошли интервью, пресс-конференции, переговоры — Хохаузер, прилетевший со мной, тоже во всем этом участвовал. Каждый день про меня что-нибудь рассказывали по радио, звали на телевидение, писали в газетах.

Я познакомился с музыкантами оркестра, сказал в министерстве культуры, что хотел бы порепетировать с ними две недели, познакомить с моими методами работы, а потом уж выходить к публике. «Две недели? — удивились в министерстве. — Не многовато ли?» — «Думаю, зависит от того, знает ли дирижер, что ему делать».

Работать было трудно. Одно дело провести гастроли с чужим оркестром, совсем другое — сделать его своим, в незнакомой стране, не зная языка, на ходу узнавая особенности местного мышления. Во всем, что касалось музыки, серьезных проблем не было. Но мир отношений, бизнеса был в большой степени для меня незнакомым. Другой, прежде мне неизвестной, трудностью оказался климат. Без кондиционеров было невозможно дышать даже в моей прекрасной квартире на тринадцатом этаже небоскреба с видом на Средиземное море.

Публика и критика встретили наши выступления очень хорошо. Через некоторое время оркестр действительно заиграл на высоком уровне, даже если не все музыканты и патроны оркестра понимали, зачем нужен именно высший уровень.

Из серьезных дел, которые удалось там сделать, — израильские премьеры Восьмой симфонии Шостаковича и «Песенок Маргариты» Локшина. К сожалению, в связи с этим вспоминается мне не только прекрасный отклик публики, но и одна неприятная сцена. На генеральную репетицию «Песенок» пришла знаменитая тель-авивская критикесса. Подошла потом ко мне и говорит: «Мистер Баршай, что вы сделали с этой музыкой? Просто потрясающее что-то!» Я удивился: «Это сделал Локшин, он написал эту музыку, а я просто сыграл, и все». — «Да нет, оставьте вы, оставьте. Как будто я не понимаю!» Я был в ярости. Хотя и скрывал. Что она понимает?! Она ведь ничего не понимает на самом деле. Говорю: «Ну а о самой музыке скажете что-нибудь?» — «Да какое это имеет значение? Вы это сделали, вы так сыграли».

Однажды на концерт пришла Голда Меир. Это великая, удивительная женщина, которой Галина Вишневская однажды, будучи в Израиле, сказала: «Вы — мать еврейского народа». После концерта Голда, совершенно не стесняясь и ни у кого, так сказать, не спрашивая разрешения, поднялась из зала на эстраду и обняла меня. Все аплодируют, кричат, а она мне тихо говорит: «Господин Баршай, почему вы такой грустный?» Я ответил: «Мою жену не выпускают из Москвы».

— Вот как. А что вы завтра делаете в полдень?

— Отдыхаю после концерта.

— Вы не могли бы прийти ко мне в офис?

— Могу.

Я пришел. Голда говорит: «Садитесь и рассказывайте». Выслушала. «Вот что. Давайте-ка я поговорю с Айзеком Стерном, и мы напишем письмо от самых именитых артистов мира — туда, в Москву?» Я ответил: «Вряд ли эти артисты являются авторитетами для людей, которые в Москве решают такие вопросы».

— Да? А кто для них авторитет?

— Ну, по крайней мере, какой-нибудь король. Или премьер-министр.

— Понятно. Вилли Брандт годится?

Вилли Брандт был одним из крупнейших мировых политиков, совсем недавно — канцлером Германии, но главное — председателем Социалистического интернационала. Я говорю: «Лучшей кандидатуры вы не могли бы назвать».

Она снимает трубку и наизусть набирает номер. «Вилли, здравствуй, это Голда говорит… Нет, все в порядке. Да. У тебя тоже? Ну конечно, у тебя все в порядке. А у нас, понимаешь, все-таки одна беда. Сейчас передо мной сидит наш дирижер, он приехал недавно. А жена его в Москве и никак не может получить визу, чтобы приехать к нему. Что, Вилли?

Думаю, он сумеет. Он по счастливой случайности как раз завтра летит в Германию и непременно к тебе зайдет». А от меня не отставали штутгартские. Мы заключили контракт на серию концертов, и я должен был летать туда каждые две недели.

В Штутгарте я первым делом пошел к интенданту радио, чудесному человеку, доктору Баушу, рассказал, в чем дело, и он сам позвонил Брандту. Тот спрашивает: «Прямо сегодня герр Баршай сможет приехать?» Бауш говорит: «Сможет, конечно». И мне: «Я вам сейчас дам машину, поезжайте, Бонн не так уж далеко».

Приехал к Вилли Брандту, он меня усадил перед собой и велел рассказывать во всех подробностях. Потом дал бумагу: «Напишите мне данные вашей жены». Я написал. Он пообещал, что постарается сделать все как можно быстрее.

После этого я получал от него письма чуть не каждый день. Там ведь письма быстро идут, не как у нас. Он писал: «Завтра передаем все бумаги в инстанции». Потом: «Бумаги передали, ждем отсылки». Потом: «Почта уже в Москве, герр Баршай, не волнуйтесь».

Сейчас мне трудно в точности припомнить свои переживания тех дней. Но чего не забуду — какой поддержкой были для меня в первые месяцы новой жизни, и всегда потом, письма Локшина, которые я возил с собой, куда бы ни ехал, и которые храню так же бережно, как шостаковичевские.