Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана - Олег Дорман

Сейчас мне трудно в точности припомнить свои переживания тех дней. Но чего не забуду — какой поддержкой были для меня в первые месяцы новой жизни, и всегда потом, письма Локшина, которые я возил с собой, куда бы ни ехал, и которые храню так же бережно, как шостаковичевские.

Из письма А. Локшина Р. Баршаю, 1977 г.

Рудольфу Баршаю, сыну Бориса, от Локшина Александра, сына Лазаря — привет!

Бах верил в бессмертие души; он знал, что душа будет существовать вечно и уничтожению не подлежит. И в этом смысл его музыки.

Моцарт был первый, кто, сделав радость земного бытия предметом и содержанием музыки, с ужасом увидел его оборотную сторону: полное физическое уничтожение — смерть.

И вот пример, простой и ясный, как плакат. Самая короткая и самая знаменитая в мире ария,[10] причем в ней нет даже тени прекрасной мелодии, ее мелодия состоит из одних арпеджио. Жизнь прекрасна, — сказал Моцарт и написал:

Это так, но:

Эх, была не была! — сказал Моцарт, — живем один раз!

Это один из ключей к Моцарту, но далеко не единственный. Верите ли Вы, что в этом анекдоте, который я сейчас сочинил, больше правды, чем в многотомных исследованиях теоретиков и историков, не говоря уж о тех исполнителях (великих!), для которых Моцарт есть только лишь промежуток между Гайдном и Бетховеном?

27 июля нынешнего года.

P. S. Это тот случай, когда, не совершив насилия, можно совершить разделение. Но что можно сказать о тех сольминорных темах? На радость они нам даны или на горе?

Из письма Р. Баршая А. Локшину, 1977 г.

Дорогой Шура! Нет у меня слов, чтобы сказать, как я Вам благодарен за симфонию…[11] Если я хоть что-нибудь понимаю, то это Ваше лучшее произведение. <…> Только что записал Первую Брамса. Как только будет готова запись, постараюсь прислать Вам на суд. Но одна победа, кажется, уже есть — я перестал бояться большого оркестра. А это было раньше. Потому что дирижировал раз в год. Послезавтра еду в Тель-Авив. Там буду играть Шекспира. В конце октября — снова в Штутгарте — запись Четвертой Бетховена и Шекспир с Томасом Алленом. 2 ноября, с ним же, в Лондоне с BBC. Этот концерт, вероятно, будут транслировать, т. к. оркестр радио. Попробуйте поймать — 2-го вечером. Кажется, начало в 8 ч. (по Гринвичу).

Теперь о делах — Süddeutscher Rundfunk заказало из Москвы (Вашу) Четвертую симфонию, а прислали вместо этого Пятую. Так что придется откладывать запись. <…> Здешнее руководство спрашивало меня, не согласились бы Вы приехать на исполнение? Что Вы думаете по этому поводу? В Вене недавно я побывал в Universal Edition. Купил там разные партитуры Малера. И показал некоторые из Ваших сочинений. Они очень заинтересовались. Ну вот, уже 3-й час ночи. Завтра с утра — прослушивание записи, потом здешнее начальство устраивает для меня прием, а послезавтра утром — самолет. Напишите мне, что происходит в Москве…

Однажды мы с оркестром уехали выступать в городке близ Штутгарта, а когда вернулись, меня прямо на перроне встречали с письмом от Брандта. Я распечатал и по первой же фразе почувствовал какой-то холодок. Брандт писал: «Я предпринял все возможные шаги по вашей просьбе, но, к сожалению, получил негативный ответ по той причине, что госпожа Раскова не хочет ехать за границу».

Пойти мне некуда. Я один. Пошел к Баушу. Показал ему письмо. Он прочитал. Сел со мной рядом на диван. Потом говорит: «Вот телефон. Звоните ей немедленно». И вышел из кабинета.

Я набрал номер: «Лена, — говорю, — здравствуйте». Мы были на «вы». И по ее отклику, по голосу я уже понял, что… ничего не изменилось. А телефон ее, само собой, прослушивают. Я говорю: «Я получил письмо от Вилли Брандта. Вы знаете, кто такой Вилли Брандт?» Она отвечает:

«Знаю». Но я хочу, чтобы они записывали, и говорю: «Вилли Брандт — бывший канцлер, бессменный глава Социал-демократической партии Германии, председатель Социалистического интернационала. Товарищ Брандт мне пишет, что по его просьбе виза для вас была уже практически готова, но вы не хотите уезжать. Это так или не так?» Лена говорит: «Это совсем не так, я как раз хочу, и мама моя не против, наоборот, она рада, что я поеду к вам». — «Спасибо». Кладу трубку, зову Бауша, пересказываю разговор.

«Герр профессор, это ведь очень неудобно и некрасиво сказать Вилли Брандту, что его обманывают?» Бауш возмутился: «Какое неудобно? Das ist schon das Letzte, schon das Letzte. (Это ж самое распоследнее безобразие.) Вот бумага, пишите ему письмо, моя секретарша перепечатает и отправит».

Начиналось мое письмо «Дорогой господин Вилли Брандт, мне очень не хочется вам этого говорить…» По-немецки звучит красиво: Ich hasse das zu sagen, aber Wahrheit ist wertvoll, то есть мне крайне неприятно это говорить, но истина дороже, поэтому я вынужден вам сообщить, что вас обманывают. Я только что разговаривал с Еленой Сергеевной Расковой, и она сказала, что готова выехать, как только виза будет готова.

На другой день меня позвали к телефону. Брандт. Он был в ярости. «Ладно, — говорит, — ладно! Ждите от меня сообщений».

Не знаю, кому в Москве он позвонил. По моему ощущению — прямо Брежневу, потому что когда через три дня я прилетел в Тель-Авив, меня ждала телеграмма от Лены: «Виза готова, вылетаю завтра утром».

И тут же помощники Голды Меир принесли мне билет до Вены, паспорт, сказали: «Мы даем вам отпуск, чтобы вы сами встретили жену».

Я полетел в Вену. Когда я увидел Лену, то испытал не только счастье. Я впервые за долгое время почувствовал покой. Я почувствовал, что закончились наши с ней мытарства и теперь наконец я могу заниматься только работой.

Мы задержались в Европе, я сыграл концерты в Штутгарте и где-то еще. Пришла телеграмма: «Дорогая госпожа Раскова, поздравляю Вас со счастливым прибытием на свободную землю Германии. Вилли Брандт».

Потом прилетели в Тель-Авив. Была весна, все цвело — Тель-Авив же вообще на иврите «холм весны», — и все готовились отмечать восьмидесятилетие Голды. Справляла она его в кибуце, в котором жила. Кибуц — это вроде как совхоз, но совхоз настоящий, действительно социалистический, добровольный. Там все живут и работают на равных, в том числе вот и премьер-министр.

Я сказал оркестру: «Друзья мои, поедем, поздравим Голду Меир». Все с радостью согласились. Мы подготовили Третью симфонию Бетховена, «Героическую», — понятно почему: в честь настоящей героини. Сели в автобус, в машины и приехали в этот кибуц.