«Крокодил» - Коллектив авторов

Если бы зеркало докладывало хотя бы полуправду, у него были бы шансы уцелеть. Но уж если бы оно врало как сивый мерин, оно бы не только уцелело, но даже получило бы золотую раму в виде награды.

Кстати, почему мы создали сивому мерину такую странную репутацию? Лично я встречал на жизненном пути нескольких сивых меринов, и никто из них даже не пытался лукавить.

А на днях я встретил знакомого.

Не говорит, бедняга, шепчет.

Я спрашиваю:

— Ты почему шепчешь? Горло болит?

— Никак нет. Шепчу в силу социально-исторических причин. Ты журналы наши читаешь? Страшно в руки брать. На обложке — «Знамя», «Новый мир», «Огонек», а внутри явно не наше знамя, не наш мир, не наш огонек. Даже интересно читать…

И перекрестился, хотя, насколько я знаю, он всегда был явным материалистом, диалектиком.

Конечно, страшно. Что скажут наши идеологические супостаты, которым мы подрядились постоянно сдавать экзамены на аттестат социальной зрелости? Что запоет на своих гитарах наша замечательная молодежь, когда вдруг узнает, что дважды два четыре, и все дела? А пионеры-пенсионеры? Кошмар!

Почему же мы опасаемся правды и не боимся лжи? Почему мы растревожились, когда стало — можно? И не тревожились, когда было — нельзя? Почему, когда было такое мнение — врать, врали с удовольствием, а когда появилось мнение — да не мнение, а прямое указание — говорить правду — язык не поворачивается?

Правда всегда правда, и никаких дополнительных функций у нее нет. А у лжи есть. Ложь оберегает покой и приносит нам заверения в совершеннейшем к нам почтении. Она помогает нам ужасно нравиться самим себе и прихихикивать от избытка своего социального превосходства. Она помогает нам сотворять импозантный мужественный лик.

Вчера мы делали вид, что поем баритоном крамольную арию «О дайте, дайте мне свободу» — слова. Дали. Не берем. Боязно.

Обрываем телефоны:

— Слушай! Как это напечатали?

— Слушай! Редактора еще не сняли?

Что это?

Это запоздалая корь. Детская болезнь правизны. Самый разгар. Стадия сыпи…

Как-то мне попалось на глаза сомнительное утверждение, будто всякое действие вызывает равное по силе и противоположное по направлению противодействие. Говорят, кто-то за такие слова попал в академики. Не знаю. Не видел. Но думаю, что проглядели.

Потому что истинное противодействие никогда не прет на рожон. Истинное противодействие никогда не противоположно по направлению. Оно всегда адекватно и эквивалентно. Научно говоря, куда действие, туда и противодействие. Или, точнее говоря, как бричка за конем.

И лежат на той бричке навалом различные кирпичи. Чтоб коняга не очень зарывалась. Чтоб она тащила свой воз, выбиваясь из сил. То есть противодействие как бы постоянно задает действию философский вопрос: куда ты скачешь, гордый конь, и где откинешь ты копыта?

То есть телега как бы интересуется, доколе ее будут тащить.

Противодействие никогда не становится поперек исторического движения. Оно всегда тянется вслед. И всегда произносит те же лозунги, что и действие.

Скажем, действие требует гласности.

Это вовсе не значит, что противодействие в ответ требует проглотить язык. Отнюдь. Оно тоже требует гласности. Но гласности процеженной, скромной, неброской и главным образом не затрагивающей существа жизни.

Скажем, действие требует говорить правду.

Извольте! Разве противодействие зовет врать? Ничего подобного! Оно тоже за правду. Но правду отглаженную, причесанную и ослабленную, как холерная вакцина.

Скажем, действие требует революционных преобразований.

Разве противодействие против? Никогда в жизни! Оно — за! Но только оно за такие революционные преобразования, которые не мешали бы уже установившемуся пищеварению.

И наваливает, наваливает, наваливает свои кирпичи на воз.

Что же это за такие кирпичи?

А это слова-оговорки, уточняющие ситуацию. С одной стороны, перестройка (радость-то какая!), но с другой — как бы чего не вышло. С одной стороны, вперед без страха и сомнений, а с другой — тише едешь, дальше будешь. С одной стороны, кинем камень критики в болото застоя, а с другой — как бы не напугать лягушек. С одной стороны, будем говорить правду, но с другой — как бы не поцарапать существо вопроса.

Противодействие не лезет на рожон. Оно не выскочит поперек дороги и не объявит честно и открыто, чего оно думает на самом деле. Оно сидит на возу и причмокивает различными прогрессивными звуками. И думает оно одно и то же: не надо правды, не надо гласности, не надо революционных преобразований. Но заявить об этом не заявит. Побоится. Сдрейфит. Оно ведь понимает, что к чему на данном историческом этапе.

И поэтому оно ворочает кирпичами-оговорками, стараясь навести страх на неокрепшие души. И неокрепшие души подрагивают с непривычки: черт его знает, может быть, действительно как бы чего не вышло в смысле пищеварения и лягушачьего покоя?

Противодействие ждет, пока действие испугается или хотя бы притомится. И наваливает, наваливает на воз запугивающую тяжесть оговорок.

Оно катится туда же, куда идет конь с возом. Но при этом накладывает и накладывает свои кирпичи.

Оно не противоположно по направлению. А вот какое оно по силе — надо еще посчитать. Надо хорошо посчитать.

Иначе беда…

Николай Монахов

ВСТРЕЧА БЫЛА ДЛЯ ОБОИХ НЕЖДАННОЙ…

Наступил день, непохожий на серенькие будни. День, когда жизнь кажется прекрасной и упоительной. Иначе и быть не может — ведь получка. А где легче всего вкусить упоительную сладость жизни? Конечно, в том отделе магазина, который торгует веселым настроением.

Вот почему шофер автодорожного комбината Б. Резанков прямо от кассы отправился с дружками за развеселым настроением, разлитым в бутылки… Тяпнули по сто с прицепом. Потом еще. Сначала Резанков накачивался жизненным тонусом в компании приятелей-шоферов, затем малознакомых лиц, а под конец в обществе людей, которых никогда раньше не встречал.

Когда тонус в сосудах иссяк, растворилась и компания. Резанков пошел, сам не зная куда, через парк. Вечер был теплый. Резанков основательно разомлел, всей тяжестью тела влип в свежеокрашенную скамейку и отключился.

В это время в парке возник некто Маланьин, человек без царя в голове и вообще без определенных занятий. Собственно, он появился в рассуждении найти под скамейками пустые бутылки, которые остаются после таких любителей хорошего настроения, как Резанков, и на выручку опохмелиться.

Но Маланьина ждала куда большая удача. На свежеокрашенной скамейке он увидел рядом со спящим Резанковым авоську, из которой подмигивала этикеткой непочатая бутылка, оставленная последним, чтобы еще и на ночь глядя заложить за галстук. «Было бы не по-хозяйски пройти мимо, — подумал Маланьин. — Не я, так другой алкаш подтибрит». И бутылка перекочевала в его карман. И тут Маланьин заметил торчавший в боковом кармане спящего бумажник с остатками получки и водительским удостоверением. «Что значит везуха! — возликовал Маланьин, пряча бумажник. — Деньги тоже, как и полные бутылки, на дороге не валяются. Спи, дорогой друг-алкаш, ты это заслужил», — попрощался он с бесчувственным Резанковым, согнал с его лба крупную муху и был таков.

Спустя полчаса после его исчезновения бесчувственного шофера отклеили от свежевыкрашенной скамейки милиционеры и отправили в вытрезвитель. По дороге, возможно, от тряски, Резанков пришел в чувство, причем настолько, что дежурный вытрезвителя, оглядев его, сказал: «Этот, кажется, сам очухался. Пусть идет на все четыре стороны».

Резанков пошел. Но, выйдя из вытрезвителя, проспавшийся клиент вдруг обнаружил, что из авоськи испарилась бутылка водки. Резанков хвать за карман — и бумажник растаял. «Ну и милиция пошла! — подумал возмущенно Резанков. — Грабить пьяного — все равно что грабить ребенка». Он вернулся в вытрезвитель и давай качать права: выньте да положьте ему водку, купленную на кровные трудовые, и бумажник с остатком трудовых, похищенные милицейскими ворюгами.