Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

– Это моя сестра. Валентина, этот тот пан, который вернет жизнь твоему телевизору.

Она сказала «твоему», не «нашему», и это меня слегка удивило. Старушка за столом в отличие от той, что встречала меня на крыльце, протянула мне руку – и клянусь, она была в митенках! Сам бы не поверил, если бы не видел собственными глазами!

Полдень, будни, а старушка развлекает себя пасьянсом. В перчатках.

Старушка номер один заметила мое удивление – я не смог, видимо, его скрыть.

– Я его на самом деле почти не смотрю, я читаю. Но у сестры слабые глаза, мы даже боялись, что это она слепнет, но потом выяснилось, что это картинка нерезкая, вы сами можете убедиться.

Я взглянул на телевизор. Старый «Нептун», помнящий доисторические времена. Я снял крышку – пыли внутри было на сантиметр, сюда никто никогда не заглядывал. Это был, конечно, полный хлам, может быть, какой-нибудь музей и обрадовался бы такому экспонату, хотя еще больше ему могла бы обрадоваться, пожалуй, та подруга Марты, у которой был книжный магазин с кофейней, у них кроме старых книжек выставлялись еще старые радиоприемники и неисправные телевизоры. Ретро.

– Он очень старый, – сказал я.

– Ну да, но мы не можем себе позволить купить новый. С нашими-то пенсиями… Так что он уж будет с нами до конца.

– А я уже утратила надежду, – обронила Старушка номер два, и так она это сказала, как будто речь шла о ее тяжело больном родственнике или в крайнем случае о любимом питомце, но никак не о куске металла.

– Я посмотрю, что можно сделать, – ответил я, чувствуя себя хирургом перед операцией.

Ну что ж, палач, исполняй свои обязанности.

Я попросил пылесос, очистил внутренности, стараясь, чтобы было как можно меньше шума и грязи. Проверил разъемы – к моему удивлению, они оказались в полном порядке. Потом бросил взгляд на проводок умножителя напряжения – и понял, что скорее всего это единственная причина того, почему «Нептун» вдруг утратил резкость изображения. Я припаял оборвавшийся проводок, включил телевизор, подождал, пока он разогреется, и, к радости обеих старушек, на экране появилась четкая, яркая картинка. Ну, насколько это было возможно, естественно.

– О боже, даже не знаю, как вас благодарить! – Старушка номер два смотрела на меня с искренней благодарностью. – Вильгельмина, сделай пану чай, у нас есть великолепное варенье из розовых лепестков, свежее, этого года, – она так улыбалась, что я просто не смог отказаться под предлогом, что спешу.

Мой телефон раззвонился как ненормальный, я бросил старушкам извиняющийся взгляд, но потом увидел, что это снова Ярек меня домогается, и сбросил звонок. Наверно, муж Артистки уже настучал ему о моем неподобающем поведении, а я вовсе не чувствовал себя ни в чем виноватым, никакого преступления не совершал, я только объяснил ему все как есть – и мы покончили с этим. Все, дело закрыто, проблема решена. Неужели так трудно это понять?!!

Старушка номер один убрала карты на край стола, строго в том порядке, в котором они лежали до этого, переложила восемь кучек открытых и одну закрытую ровненько, сохраняя даже промежутки между ними и следя за тем, чтобы это выглядело так же эстетично, как и раньше.

Потом она разложила три вышитые салфетки, вынула сахарницу, серебряный поднос и маленькую хрустальную вазочку с серебряной ручкой.

Маврикий бы очень порадовался тому уважению, с которым она обращалась с этими вещами.

Старушка номер два внесла чайничек и чашечки с золотым кантиком. И прежде, чем я сообразил, что делаю, я перевернул чашку вверх дном и прочитал название фирмы, которое ничего мне не сказало.

Взгляд обеих дам, которым они сопроводили сие мое действие, заставил меня вспыхнуть от стыда. Я отставил чашку в сторону и глупо улыбнулся.

– Ольбрих, – сообщил я, потому что именно это и было там написано.

Они обе тоже улыбнулись, как по команде.

– Ольбрих! Мы любим фарфор конца девятнадцатого века. И как же приятно иметь дело с человеком, который разбирается в искусстве!

Я промолчал. Иногда нужно просто молчать, чтобы выглядеть умнее. В моем случае это работает. Почти всегда.

Старушка номер один подняла с подноса свою чашку.

– Настоящий фарфор пропускает свет, настолько он тонкий. Фаянс не пропускает… Такой фарфор отправляли художникам, никто не печатал на нем рисунка, это изображение высшего класса, произведение настоящего мастера. И вы с первого взгляда смогли его распознать и оценить. Взгляните на этот тонкий оттенок кобальта! А еще у нас есть «Сорау», – она повернулась и вынула из шкафчика еще одну чашку.

Я молча взял ее в руки. Поднес к свету, посмотрел сквозь нее, потом вернул. Вообще ничего в этом не понимаю.

– Это сегодняшние «Жары». Владельцами были семья Карстенс. Но в сорок пятом русские разбомбили фабрику, оборудование вывезли, все кончилось. Чай из этих чашек имеет другой, особенный вкус. Вильгельмина, налей. Это фарфор из сервиза «Кавалер», голубая мимоза, – он кивнула на буфет.

– Красивый, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать, и взял в руки свою чашку. Она была легкая и тонкая. Внутри слегка золотилась. Старухина рука с изуродованными артритом пальцами, грубая, морщинистая, даже несмотря на митенки, очень контрастировала с безупречным тонким фарфором чашки, которую держала, – очень хороший образ. Весь лишний мусор убрать, оставить в кадре только эту чашку и эту руку – потрясающий образ…

– «Тифенфурт». Мы его тоже любим.

– И «Мейсен», – брякнул я, потому что это было единственное название, которое у меня ассоциировалось с фарфором.

– Ну да, но «Мейсен» – это совсем другое. Милая, передай пану конфитюр, вы, пан, сахар не кладите, попробуйте с этим. Вы ведь наверняка знаете, что фарфор еще матовый, без блеска, отправлялся на роспись художникам, а потом его снова отправляли в печи, и уже оттуда он выходил с блеском. Каждый предмет нуждается в любви. А сегодня все поставлено на конвейер, все под копирку делается. А тут вот не найдешь двух одинаковых, различия еле уловимые глазом, практически незаметные – но они всегда есть.

Я осторожно сделал глоток.

– Сколько мы вам должны?

– Сорок злотых, – сказал я, хотя эта цена не имела ничего общего с действительностью. У этих двух старушенций, возможно, имелись обширные запасы фарфора – но у них точно не было таких обширных запасов в кошельке, это было видно невооруженным глазом.

– Минуточку, – Вильгельмина поднялась, открыла дверь в соседнюю комнату, вышла и старательно ее за собой прикрыла. Старые люди так устроены – им не хочется, чтобы всякие посторонние заглядывали к ним везде.

Она довольно долго не возвращалась, я даже начал беспокоиться, потому что за стеной слышалось шуршание, какая-то суета, удаляющиеся в глубь квартиры торопливые шаги. А потом старушка вошла, бледная как смерть, с сумкой в руке.

– Меня обокрали! У меня нет ни гроша, ни гроша!

Какое счастье, что я ни на секунду не заходил в ту комнату! Мне даже стало жарко от того отчаяния, которое звучало в ее голосе, – от этого отчаяния «Нептун» точно сам бы исправил резкость своего изображения, клянусь!

– Милая, это невозможно!

– Возможно, ничего нет, вся пенсия пропала! И нам нечем заплатить, Иисус Назарейский!

Я посмотрел на старушек.

– Что касается меня, то никаких проблем. Я заберу деньги как-нибудь при случае, когда они у вас будут.

– Это абсолютно исключено, – заявила Старушка номер один. – Дай, я проверю, – она залезла в сумку, вытащила оттуда кошелек, который помнил Вторую, а может быть, я не совсем уверен, и Первую мировую войну.

– Нет.

– Спокойно, – влез я. – А вы выходили сегодня из дома?

– Да! Я как раз с утра ходила на почту – получить пенсию!

– А потом? Потом что делала, вспоминай, что ты делала дальше, где была? – сестра наклонилась над ней с тревогой. Старушка начала плакать.

Мне хотелось убежать подальше отсюда.

– Утром я была на почте, за пенсией ходила, там очередь была, я пошла за морковкой на рынок, купила морковку, потому что захотелось морковки на обед, и половину куриной грудки, возвращалась по Блаватской, зашла в продуктовый, потому что вспомнила, что не купила молока, ой, боже мой, боже, – старушка села, прижимая сумку и кошелек к груди.

– И везде ты платила? Ведь кошелек-то у тебя остался… На рынке ты морковку у пани Янины покупала?

– Как всегда…

– Ну так она бы заметила, если бы они у тебя выпали. А на почте ты куда деньги положила?

Я поднялся:

– Спасибо большое за угощение, мне и правда уже надо уходить. Вы только не нервничайте, правда. Рад, что смог вам помочь, – и я направился к выходу.

– О боже! Подождите, прошу вас! – раздался вдруг радостный голос старушки, которая только что лила такие горькие слезы. – Я же когда была на почте – пенсии-то еще не было! Не выдавали еще! Пожалуйста, – она вскочила, как будто ей было двадцать лет. – Пожалуйста, подождите. Это все так неприятно для нас, а вы затруднились… Может быть, вы примете в знак признательности конфитюр?