Хьюстон, у нас проблема - Катажина Грохоля

Мальчики – это у сапожника. В моем возрасте не бывает мальчиков. Шопен умер, когда ему было на семь лет больше, чем мне. Два своих единственных и непревзойденных концерта он написал, когда ему было девятнадцать лет. Воячеку было двадцать пять. Бурсе – примерно столько же. Словацкому было тридцать девять. Иисусу было тридцать три – а он уже был Богом. Эйнштейн в моем возрасте уже был знаменит. Рокфеллер богат. Парень, который придумал Apple, имел на своем банковском счету миллионы и давно покинул гараж, в котором начинал. Пушкину было тридцать семь, а Лермонтову двадцать шесть… Гиммлеру и Геббельсу не было сорока, когда они потрясли мир.

Да, они убийцы – но взрослые.

И я уже не мальчик – я мужчина. Взрослый мужчина.

– Ты, милый, не справляешься, я же вижу…

Если бы у Джобса была такая матушка – он бы сидел в своем гараже до сих пор. Шопен играл бы гаммы, а Эйнштейн после проваленного экзамена по физике ушел бы в страшный запой. А вот Гиммлер и Геббельс могли бы заниматься чем-нибудь скромным, может, лавочку бы какую овощную открыли – и для человечества это было бы, несомненно, куда полезнее.

Я этого не понимаю: собственная мать тебя опускает ниже плинтуса и не дает тебе жить.

– Мама, ты же видишь – я вполне справляюсь, я в состоянии о себе позаботиться.

– Я говорю не о том – я говорю о твоей жизни! Я тебе это давно хотела сказать… – Она прерывается, ныряет под стол, берет Геракла на колени, сейчас будет скандал, что у нас собака за столом сидит. – Ты знаешь, что я никогда не упрекаю, но я просто боюсь за тебя. Человек не создан для того, чтобы жить один. Вот Инга – такая красивая девушка, интересуется тобой, а ты все никак не можешь выкинуть из головы Марту.

Ну, это уже слишком. Вот Марту она точно зря упомянула. Неужели у женщин нет других тем для разговоров?!

– Я тебе давно хотела сказать, что я… мне тоже нелегко было одной, и вот уже пару лет…

У меня чуть выше уха начинает звенеть – это чувство вины. Это я виноват в том, что она одна? Нет. Что она вдова? Нет. Что я не живу с ней? Да. У меня хватило ума, чтобы отделиться.

Дикие гуси выталкивают птенцов из гнезда, чтобы те выжили. Моя матушка, если бы она была диким гусем, не смогла бы вырастить потомство. Она бы обнесла гнездо долбаным забором, чтобы птенцы, не дай бог, не научились летать, а были бы с ней все время. Домашний гусь – птица мудрая, чуткая, гуси вон Рим спасли, а дикие гуси – прекрасные родители. Они рожают детей и понимают самую суть материнства: если малыши не научатся летать, они погибнут. Ну почему моя матушка не гусыня?

– Мама, давай закончим этот разговор. Сегодня отличный день, воскресенье, зачем нам его портить?

– Я бы хотела, чтобы ты иногда приезжал ко мне нормально… Потому что когда-нибудь…

А я что, ненормально приезжаю? Задом, что ли?

Нет, как же тяжело с моей матушкой.

Я понимаю, что она расстроена, у нее нашли там какую-то штучку, которую из нее надо вытащить, – но что же теперь весь мир с ног на голову надо перевернуть? У людей и не такие проблемы бывают – и ничего. Женщины – истерички, они всегда видят все в черном свете, вечно придумывают всякие ужасы, от одной мысли о которых можно умереть со страху.

А на самом деле обычно проблема не стоит и выеденного яйца. Но я могу решать только серьезные проблемы – настоящие. Потому что придуманные проблемы я решать не умею. И в будущее заглядывать – тоже. Я и правда всего этого не понимаю…

Я сегодня пошел в магазин за покупками, как человек. Не выношу делать покупки, но приходится. Хожу между этими полками: сыр там, а масло, разумеется, в другом ряду, нужно пройти мимо консервов и туалетной бумаги на другой конец, чтобы купить минералки, надо обязательно пройти полки с пивом, но ведь Инга не будет пить воду из-под крана, сорок минут хождений туда-сюда, чтобы самое необходимое сложить в корзинку. Я словно натянутая струна – каждая минута в этом магазине вызывает у меня приступ агрессии, сам не понимаю, с чем это связано. Меня останавливает девица, одетая в нечто вроде кимоно, и сообщает, что вот тут сырок можно продегустировать, а там шоколадку, ненавижу это, мать моя женщина! И всюду товары по акции, у всех корзинки доверху набиты этими товарами по акции, хотя у него срок годности истекает сегодня, если не истек вчера!

Я вижу орешки, решаю добавить их в свою корзинку и смыться отсюда как можно скорее. Подхожу – и что вижу?

Цена нормальная – двадцать восемь девяносто, а по акции – двадцать девять девяносто девять.

Вот хрень! Нет, это уже дело принципа.

Я беру обе баночки и ищу кого-нибудь, кто не похож на покупателя. Кроме кассирш таковых вокруг не видно. Только в углу, рядом с сахаром, наконец нахожу женщину, которая расставляет пачки на полки. Подхожу и вежливо спрашиваю:

– Вы не могли бы мне объяснить, почему орешки без акции стоят двадцать восемь девяносто, а по акции – двадцать девять девяносто?

Она поворачивается ко мне и морщится:

– Да что вы мне голову морочите, я здесь не работаю, я тут только товар выкладываю!

И я ухожу несолоно хлебавши, так и не узнав тайну этого феномена.

Работает, но не работает.

В какой стране я живу?

На сегодня я договорился с Алиной.

Такого раньше не бывало – чтобы я просил о встрече, а у нее не было времени. Но в конце концов я ее достал, она милостиво согласилась, на минуточку, на бегу, потому что у нее куча работы, но раз уже мне так приспичило…

Мне нужно выяснить у нее кое-что, потому что я не хочу, чтобы наши отношения были омрачены недоразумением.

Я распаковываю покупки, когда звонит телефон.

– Пожалуйста, извините, но вы не могли бы приехать немедленно? Вы у нас уже были, я звоню из Ольбрехта, я вас очень прошу, если это возможно…

– Мы можем договориться на завтра.

– Пожалуйста, пан, прошу вас, умоляю – это буквально вопрос жизни и смерти!

Вот такие нынче времена: вопрос жизни и смерти связан с телевизором.

Бросаю взгляд на часы – ну, если поторопиться, то я вполне успеваю.

Оставляю покупки на столе и еду.

На Ольбрехте я монтировал приставку, хорошо помню хозяйку, мужа почти не бывает дома, он что-то где-то в Польше строит, а она явно не справляется одна.

Звоню в дверь – внутри шум и крики. На первый звонок никто не реагирует, звоню еще раз, крики смолкают, хозяйка открывает мне дверь – на щеках у нее красные пятна, руки дрожат. Из-за ее спины выглядывают головы трех мальчишек.

– И все, хватит скандалить! – с отчаянием в голосе говорит мать. – Пожалуйста, проходите, я уж не знаю, как вас благодарить!

Мальчишки смотрят на меня с интересом.

– Марш по своим комнатам! – кричит на них женщина очень сердито.

– Вас мне небеса послали, – это она обращается ко мне и провожает меня в комнату, по которой, видимо, только что пронесся тайфун. Разбросанные игрушки, джойстики, диски, подушки на полу, телевизор включен, на экране – игра. Я вижу тюнер кабельного телевидения, DVD-проигрыватель и приставку.

– У вас проблема с…

– С детьми! – женщина садится на диван, и невооруженным глазом видно, что она совершенно без сил.

Я вообще-то не большой специалист в том, что касается детей. Ими ведь с пульта нельзя управлять, к сожалению.

– Мама, Роберт меня ударил! – в дверях появляется веснушчатый мальчик и бежит к нам. За ним бежит другой, такой же веснушчатый, и кричит:

– Неправда! Ты первый начал! И я тебя только так, а ты меня пнул!

– А Бартек врет! Я сам видел! Он всегда врет! – кричит из-за двери третий.

– И вот так все время, представляете? – женщина опускает голову. – Если вы сейчас же не успокоитесь – я отдам этому пану приставку! Немедленно! – она подбегает к телевизору и начинает вырывать какие-то провода наугад.

– Мама, не-е-е-е-ет! – кричат все трое в один голос. – Мы будем послушными!

Я таким не был в их возрасте, нет, правда.

Женщина застывает на месте с проводами в руке.

– Идите к себе! – кричит она.

– Нет, потому что это наше! Это нам папа купил! Ты не имеешь права так поступать!

Бедная женщина.

Я подхожу к телевизору и отключаю приставку. Беру в руки консоль.

– Мама, не позволяй этому пану брать нашу приставку!

Она растерянно смотрит на меня, потом на детей, потом опять на меня.

– Если вы уйдете в свою комнату, я поговорю с паном, – она догадалась, что я задумал.

Двое старших утягивают младшего, у которого уголки губ уже опустились вниз – он готов зареветь.

Я ставлю приставку на место.

– Что вообще происходит?

– Отец им купил приставку в конце года. В награду. Уж не знаю, за какие такие заслуги, потому что у Бартека вообще-то успехов особых не наблюдается. Меня каждый месяц в школу вызывают. Но это ладно. Он таким образом хотел им как-то компенсировать свое отсутствие дома. Вы садитесь. И у меня, знаете, с тех пор ни минуты покоя, просто ни минуты. Они кричат друг на друга, кричат на меня, у нас только два джойстика, они все время ссорятся, а я не могу прекратить эти скандалы и выключить эту дрянь не могу – только они знают, как она работает. Так не может больше продолжаться! И я им все время угрожаю, что позвоню отцу. Но я просто не могу с этим справиться!