Подмены - Григорий Ряжский

Между тем по прошествии двух с небольшим недель он привык, ребёнок. Теперь Гарька шёл к Анне Альбертовне на руки и называл её «ба-ба-на». Та светилась и обмирала. Взаимность усиливалась ещё и тем, что, в отличие от Анастасии Григорьевны, баба Анна быстро сообразила, какая именно еда вызывает у мальчика активный протест и к чему он имеет явное расположение, и стала угождать ещё и по этой нехитрой части. На Моисее пока ещё оставались вопросы снабжения: роль же буфера, первое время смягчавшего сживание правнука с неродной прабабкой, вскоре отпала совершенно. И тогда, вновь наполнив холодильник, чем удалось, Моисей Дворкин вернулся к обдумыванию деталей предстоящего устранения кандидата в мертвецы.

Уже был август, самое знойное его начало, и убивать в такое время не хотелось – было жарко и лениво. Пот со лба застилал глаза, влажнели руки, во всём присутствовала зыбкость и неопределённость – а этого он не любил. Подумывал даже отложить дело до осени, не столь потливой и расплывчатой. Тем не менее съездил на «Мосфильм» – подежурить на пробу, зарядиться важностью цели и этим, возможно, добавить себе настроя.

Оказалось – вхолостую. И первый, и второй, и третий день подряд. Каждый раз, избирая себе новую точку, проводил неподалёку от пропускного шлагбаума от трёх до пяти часов, попеременно вглядываясь в лица шмыгающих туда-сюда пеших студийцев и тех, кто покидал студию, не выбираясь из машины. Убийцы среди них не было, словно тот исчез из этой жизни навсегда, ища упокоения в иных сферах обитания. Так он себе придумал, Дворкин, и так его теперь, на фоне приятных домашних перемен, устраивало больше. И тогда он решил – будет перерыв до начала сезона. Начнётся учебный год, и его продолжительное отсутствие на Елоховке объяснить будет куда проще.

Пока же… Пока он наслаждался простой и беззаботной жизнью в новой семье, сложившейся так удачно, что порой даже не хотелось больше ничего. А ещё пришли бумаги на опекунство, окончены были и дела с пропиской, с прикреплением мачехиной пенсии на московский адрес по линии собеса, а также с устройством бытовой части жизни, включая последние шторы, тюли, гардины и лёгкие занавески на кухню. Он даже ухитрился сменить ванну, изъяв из пользования старую, местами обшарпанную, изъязвленную кляксами ржавчины по шершаво открывшемуся чугуну и пожелтевшую остатками уцелевшей эмали. И то был уже полный ренессанс – настолько, что иногда, особенно под утро, ему вспоминался призывный запах Верочкиной кожи, упругая податливость её грудей и делающийся влажным, как только коснёшься, отзывный уголок в низу её живота. Впрочем, теперь такая память носила уже иной характер: он даже умудрился сравнить её с впечатлением от живых, когда-то просмотренных им картин, с вялым пролистыванием альбома бледных репродукций тех же самых мастеров кисти и карандаша. И оттисков – уже хватало.

15

Между тем дело шло к сентябрю, любимейшему из месяцев, и если был он сухой и безветренный, то обычно вызывал у Моисея Дворкина приступ туповатой человеческой радости, самой нехитрой, – той, которую, наверно, придумал человек, чтобы одним махом отдалить от себя остальное и разное, дав себе паузу, чтобы просто откинуться на спину, прикрыть глаза и не ощущать ничего, кроме прилива тёплой волны посерёдке своей утомившейся души, нашедшей приют где-то между животом и головой. В такие дни, вполне себе тёплые и всё ещё светлые по вечерам, когда-то хотелось ему, несмотря на взрослые заботы, оказаться в Нескучном саду с так любимой им когда-то Верочкой и, шурша осыпавшимися листьями, бродить с ней по небольшим осенним опушкам, вдыхать чумовые ароматы прелой земли и, дурачась, выкрикивать имена друг друга, чтобы услышать, как отзовутся они гулким эхом, отражающимся от красно-жёлтой, ещё не окончательно опавшей листвы, или мечтать о том, чтобы она снова первой поцеловала его, приникнув обильной грудью, а если нет, то хотя бы первым напороться на запоздалый боровичок или же кучку самых обычных, но всё ещё крепконогих ворсистых груздей.

Начался институт: вереницей потекли аспиранты, утвердился график лекций, вокруг него возникали новые лица и растворялись старые. Заботы, те и эти, легши в привычное русло, вновь забирали его с головой и руками, и теперь, решил он, пока ещё не увяз в делах первостепенных, самое время расквитаться по долгам. Мысленно наказав себе такое, первым делом подумал уже не об Изряднове – о так и не выполненном пока обещании покрестить Гарьку. Что ж, он от этого и не отказывался, лишь бы Анна не утратила даже малой части душевного расположения к своим мужчинам и оставалась физически крепка.

С Николай Палычем Фортунатовым он связался по внутреннему институтскому номеру и, поприветствовав, вызвал того в район курилки на первый этаж. Сказал, поговорить бы нам, Коленька, дело больно уж непростое.

– Вот какая незадача… – не зная, с чего начать глуповатую свою исповедь, приступил Моисей Наумович к объяснению причины встречи, каких, кроме как на Дни Победы, до этого не случалось. – Тёща настаивает, чтобы ребёнка нашего покрестить; я, само собой, против, но там назревает скандал такой нездешней силы, что мне, знаешь ли, проще согласиться.

– Пацанёнок, поди, – понятливо справился старшина, – внучок?

– Он самый, – согласно кивнул профессор, – второй годик кончается.

– Русская мамочка, поди? – снова попал в точку Фортунатов.

Мамочка лежала подо льдом, и лишний раз тревожить память родных Дворкину не хотелось, не тот был случай.

– Ну да, оттого и весь сыр-бор. Упёрлись, понимаешь, рогом и ни в какую. – И вопрошающе глянул на друга по Победе. – Поможешь, Коль?

– Батьку подобрать из своих или же в крёстные сватаешь? – не долго думая, отозвался кадровик и по-доброму подмигнул завкафедрой.

– И то, и другое. – Дворкин тут же подхватил его идею, подходящим образом ещё и расширенную до участия в мероприятии некоего «своего» батюшки. – Буду весьма признателен, Николай, просто очень. А мальчишечка, сам увидишь, просто чудо какой прелестный. И орать, скорей всего, не станет, так что компромат на нас с тобой, если что, минимальный.

Оба улыбнулись каждый своему, и оба – одному и тому же. Бесспорно, старшина Фортунатов оказался более чем просто понятлив – хватал с полуслова, сразу же отвечая по делу.

– Сам-то крещёный? – на всякий случай поинтересовался Моисей Наумович, зная ответ и так.

– Ещё как! – хохотнул в ответ Николай Палыч. – Считай, дважды. Первый раз – мамка снесла, другой – батька, потому что в разводе были и один другому ни в чём не доверяли. Так что я, Моисей Наумыч, всю жизнь, выходит, под двойной защитой прожил, оттого, наверно, даже царапины с фронта не принёс.

– Вот и поделишься с ближним, – окончательно успокоился профессор и призывно заулыбался, ожидая в ответ такой же братской улыбки. Тот, правда, встречно больше усмехнулся, чем одарил ожидаемой улыбкой, но Дворкину всё равно было приятно.

– Только это дело будет вам стоить, чтоб уж были в курсе, – под конец беседы уточнил Фортунатов, – сами ж понимаете: тайна обряда и всё такое. Зато я за отца Геннадия отвечаю – наш человек, не продаст. И покрестит на совесть, без никаких.

– Само собой, – согласился внуков дед, – заплатим, не обманем, не беспокойся, крёстный.

Вечером он рассказал Анне Альбертовне о состоявшемся разговоре. Та обрадовалась несказанно и понеслась делиться новостью с Гарькой. Она вообще любила с ним разговаривать, несмотря на невразумительное Гарькино «бу-бу-бу», набиравшее внятные обороты чуть медленней, чем того хотелось обоим воспитателям. А ещё она играла на пианино. Когда-то в отроческие годы даже окончила семилетнюю музыкальную школу; имелся у них в свердловской квартире и инструмент, и Наум Ихильевич любил послушать её игру, ведь порой его разнообразно одарённая жена покушалась даже на самого Ференца Листа, освоив когда-то несколько весьма непростых этюдов композитора. Однако за предполагаемой ненадобностью тяжеленное пианино в Москву с собой не повезла, оставила в подарок подружкиной внучке. Теперь она уже немного сожалела о том, чувствуя, что в мальчике явно присутствуют способности слушать и слышать звуки. И потом, в первый момент так рада была предложению Моисея, хотя самым немыслимым образом сокрушалась его горькой утрате, что о музыке этой вообще не подумала – лишь бы взяли членом семьи, сделав по-настоящему близкой, нужной, истинно своей.

Гарьку окрестили дней через десять после обещания старшины Фортунатова. Отец же Геннадий, которого тот советовал, оказался настоятелем того самого храма Преподобного Пимена, что на Селезнёвке, куда когда-то Лёка отнёс детские вещи Рубинштейнов. И как понял Дворкин, батюшка, по словам Николая Палыча, был «своим» в том смысле, что сотрудничал. Если откровенно, подобный не до конца чистый вариант забраться к Всевышнему под крыло несколько смущал Моисея Наумовича. Как подлинный учёный, он предпочёл бы, если уж дал согласие на обряд, пройти его как положено, с помощью служителя церкви и веры, не прихваченного властью за бороду или карман, и это было бы правильнее и вернее. Но, учитывая, что событие имело место лишь в угоду спасительнице его Анне, Дворкин смирился и с этим, поскольку тем самым закрывалось важное по отношению к ней семейное обязательство.