Подмены - Григорий Ряжский

К моменту их возвращения из Свердловска Дворкин успел перевезти с Каляевки на Елоховку лишь мелочовку и кровать, которую временно уступил мачехе. Оставалось лишь дождаться контейнера с имуществом, расставиться, развесить для уюта какие-никакие картинки, получить на руки бумаги об опекунстве, после чего забрать Гарьку, довезти остаток вещей, прописать всех на новой площади и начать жить новым укладом.

О Вере всё ещё не было никаких сведений. Он так и не знал, ушла ли она просто или же конкретно к кому-то. Княгиня об этом не заговаривала, будто тема отсутствовала как таковая, из чего Моисей сделал вывод, что та или получила от дочери указания, или же просто не была посвящена в её тайные внесемейные дела. В любом случае, такое неприличное, если не сказать больше, исчезновение из его жизни бывшей жены вполне органично вписывалось теперь в летопись истекшего супружества, если повести обратный отсчёт и взглянуть на совместно прожитые годы уже чуть с иного ракурса. И ещё Моисей Наумович плохо представлял, как он поведёт себя, когда Вера Андреевна с матерью вознамерятся увидеться с Гарькой и каковой станет регулярность проявления подобных желаний с той стороны. Ему что же, улыбаться теперь придётся, соорудив для них новый образ необиженного дедушки-гуманиста? Или, наоборот, демонстрировать обиду и суровость, всякий раз намекая лицом, что визит дам или их свидание с ребёнком в любом ином варианте может сделаться последним, если он только того пожелает?

Эти последние перед началом новой обязанности дни Анна Альбертовна посвятила углублённому знакомству со столицей. В первое же московское утро упорхнула в Пушкинский музей, чтобы, пробыв там день, плавно перекочевать в Третьяковку, которую заочно знала если не наизусть, то, во всяком случае, близко к оригиналу.

На третий день за окном стало бу́хать начиная с раннего утра, и первое, что пришло Моисею Наумовичу в голову, – маклер-татарин его-таки обманул, подсунув чисто православное жильё и не донеся до него всей разящей правды о роли колокольного грома в жизни обычного человека – еврея-безверца и вообще принципиального атеиста в смысле любой веры. Наверно, и прошлые жильцы уехали отсюда, измученные бесконечными праздниками, утренями и обеднями, бросив эту приличную квартиру в недурном районе, с телефоном, выносным мусоропроводом и пешей близостью к «Бауманской». Однако дело было сделано – следовало привыкать к тому, что сами же заимели на свою голову. Анна, наоборот, лишь радовалась такой близости к храму, поскольку в Бога, хотя и не до синяков на груди, верила, о чём не преминула сообщить Моисею в первую же минуту, как только за окном гостиной обнаружился Богоявленский кафедральный собор. Первое, что она спросила после того, как вдоволь насмотрелась на кресты и купола:

– Покрестим Гариньку, Моисей? Нужно-то всего ничего: рубашечка крестильная, белая, пелёнка для маленького и полотенчико. А о крестике я позабочусь.

Дворкин в недоумении уставился на Анну Альбертовну: вопрос оказался настолько неожиданным, что какое-то время он просто молчал, переваривая услышанное. Иными словами, первая непредсказуемость, которую он никак не брал в расчёт, выходила теперь наружу, заявляя о себе устами спасительницы Анны.

– Он же еврей, Анна Альбертовна, – попробовал отбиться Моисей, – о каком крещении идёт речь, тем более что и крёстных для него нет никаких.

– Но ведь Вера же твоя русская, верно? – не сдавалась мачеха. – Значит, это всего лишь вопрос родительского выбора, и нет в том какой-либо непреложности. Тот факт, что вы с отцом законченные атеисты, ещё не означает, что мальчика не следует оберечь от детских болезней и любых неприятных случайностей. Хуже не будет, Моисей, поверь мне, это я тебе как врач с серьёзным опытом говорю. Мы с Наумом Ихильевичем не раз на эту тему беседовали, одно время я даже хотела его покрестить, когда он умирал на моих глазах в сорок четвёртом, но тогда я решила, что без его согласия крещение станет ошибочным, ложным и что следует дождаться момента, когда к нему вернутся рассудок и память, и я его сумею уговорить.

– Вообще-то пример ваш не очень, Анна Альбертовна, – в сомнении покачал головой Дворкин, – отец, насколько мне известно, выжил исключительно благодаря собственным и вашим силам, без применения любого подобного таинства, верно? – И сам же ответил: – Верно. – И вновь спросил: – Ну а потом удалось вам уговорить его выкрестом сделаться или как?

– Не удалось, – честно призналась Анна. – Просто послал по матушке с батюшкой в первый и единственный раз за всю нашу с ним счастливую жизнь. Сказал, Христос твой, Анечка, не в корыте с водой полоскается, а внутри извилин хоронится, и если ты думаешь, что, побрызгав на взрослого человека жижицей, в которой болтанули кусок посеребрённого металла, его враз сделают другим, то, поверь мне, ты ужасно заблуждаешься, милая.

– Вот видите, – удовлетворённо хмыкнул Моисей, – и папа был бы против. Ну сами подумайте, какой из моего внука православно верующий, раз у него даже овал лица и тот с признаками явно выраженной семитскости. Я уже не говорю о носике этом, о губах, об этом ясном взгляде, несмотря на голубые по случайности глаза и светло-русые волосы – но это в мать, тут уж никуда не денешься. А глаза просядут со временем в тёмную сторону, вот увидите.

– О крёстных я тоже позабочусь, ты, пожалуйста, не беспокойся, – будто не слыша его, продолжала Анна Альбертовна, – крёстной стану сама, а на роль крёстного папы пригласим кого-нибудь, кто со временем непременно возникнет в нашей жизни. Ведь крещёных, пускай и необъявленно, много больше, чем некрещёных, уверяю тебя. И трудно, если ты крещён, быть откровенно дурным человеком, я это знаю наверняка. – Она сосредоточенно смотрела на пасынка, испытывая того на выдержку. – Или же кого-то, быть может, на кафедре у себя подберёшь? Наверняка же есть у вас там достойные и приличные люди.

Всё, это был тупик. Вернее сказать, ультиматум – расплата за расставание со Свердловском, с какими-никакими тамошними подругами, с могилой мужа, в конце концов.

– Нету у нас приличных, – невесело отозвался Дворкин, раздумчиво пожёвывая губу и давая тем самым понять, что согласился на бесхитростный мачехин шантаж. – У нас все или партийные, или карьеристы, или неправославные. От чистой науки только я один, да и то больше педагог, чем учёный. Хотя… – На секунду он задумался и сказал: – Есть один приличный, и даже очень. Чисто русский, кадровик. К тому же фронтовик, как я. Фортунатов, Николай Палыч. Мы с ним в составе Первого Украинского Прагу брали, как раз ко дню победы и взяли.

– Ну вот, видишь! – радостно воскликнула Анна. – Ты с ним переговори, а я остальное продумаю – как и когда.

– Ладно, – обречённо махнул рукой Дворкин, – но только не раньше сентября, я его до этой поры не увижу.

Говоря о Фортунатове, Моисей, разумеется, рассчитывал на отказ кадровика. К тому же тот наверняка значился не просто в кадрах учебного заведения, но служил в Первом отделе, непосредственно связанном со службами Комитета. Какие уж тут крестины, понимаешь. Впрочем, впереди ещё оставалась куча времени, надо было, отрешась от пустого, сосредоточиться на Изряднове – тому подошло самое время умирать, пока внук не переехал на Елоховку и новые заботы, включая и крестильные, не забрали Моисея целиком.

Переночевав на кабинетном диване, он провёл там же, на Каляевке, почти весь день, добирая остатки личного добра, увязывая не довезённое в прошлый раз и параллельно общаясь с Гарькой. Тот, словно чувствуя скорые перемены в жизни, вёл себя непривычно настороженно и даже чуть диковато. Под конец запросился на руки к Анастасии Григорьевне, и когда Моисей, уезжая, зашёл к Рубинштейнам, чтобы попрощаться с внуком, тот реагировал на деда вяло и на руки шёл неохотно.

«Ничего, – думал Дворкин, подъезжая к „Мосфильму“ на тридцатьчетвёрке, – покрестим, и станет окончательно нашим, членом единой елоховской семьи».

Троллейбус № 34, ходивший от «Киевской» до «Мосфильма», студийные давно уже окрестили «тридцатьчетвёркой», и это тоже был добрый знак, очередное знамение к тому, что всё идет правильно, по уму: месть неотменна и потому состоится.

Немного побаливало возле сердца. Или то было, возможно, естественным волнением перед началом решительных действий. Такое обычно происходило с ним перед атакой, когда его гаубичная батарея, израсходовав весь боевой ресурс, умолкала и в наступление уже шли танки и пехота. Он же, гвардии капитан Дворкин, всегда знал – коли атака удастся и фашиста откинут на запад, хоть на сколько-то, то в этом есть и его немалая заслуга, его гаубиц, его преданных ребят, за которых он и сам в огонь и в воду. Потому и не сдал тогда седого армейским особистам, которым хоть мир, хоть война, хоть победа, а хоть и поражение – только дай провести через трибунал и засадить на полную катушку, надеясь на лишний пустой орденок или бесчестную медальку.