Подмены - Григорий Ряжский

«Ничего, – думал Дворкин, подъезжая к „Мосфильму“ на тридцатьчетвёрке, – покрестим, и станет окончательно нашим, членом единой елоховской семьи».

Троллейбус № 34, ходивший от «Киевской» до «Мосфильма», студийные давно уже окрестили «тридцатьчетвёркой», и это тоже был добрый знак, очередное знамение к тому, что всё идет правильно, по уму: месть неотменна и потому состоится.

Немного побаливало возле сердца. Или то было, возможно, естественным волнением перед началом решительных действий. Такое обычно происходило с ним перед атакой, когда его гаубичная батарея, израсходовав весь боевой ресурс, умолкала и в наступление уже шли танки и пехота. Он же, гвардии капитан Дворкин, всегда знал – коли атака удастся и фашиста откинут на запад, хоть на сколько-то, то в этом есть и его немалая заслуга, его гаубиц, его преданных ребят, за которых он и сам в огонь и в воду. Потому и не сдал тогда седого армейским особистам, которым хоть мир, хоть война, хоть победа, а хоть и поражение – только дай провести через трибунал и засадить на полную катушку, надеясь на лишний пустой орденок или бесчестную медальку.

Он стоял неподалёку от проходной, облокотившись на старую липу, и всматривался в лица, ища среди них Изряднова. Многоликий народ бойко шнырял туда-сюда, просачиваясь сквозь проходную или выезжая на машинах через шлагбаум, и, как выяснилось, то была ещё одна возможная дыра в обороне. Нужно было смотреть ещё и туда, допуская, что директор картины, избегая смерти, выберется со студии именно таким способом.

Он простоял три с половиной часа, однако никого так и не обнаружил. Видимость была отличной, но враг не объявился.

На другой день ситуация повторилась, и Моисей заскучал. Многолетний опыт Рубинштейнов, в подробностях изученный, к тому же доработанный до безупречного варианта преследования, явно давал сбой. Только теперь Моисей Наумович в полной мере смог оценить стариковский подвиг, на совершение которого была брошена чуть ли не половина сознательной жизни, да ещё с утомительным перемещением между городами. С другой стороны, и детей там было трое; Лёка же, если не считать Катю, был один. Подобные идиотские мысли, от которых самому же становилось стыдно не просто, а очень, преследовали профессора на протяжении всего обратного пути на Каляевку, где он в последний раз собирался в этот день заночевать, отужинав княгиньскими котлетами. Анне Альбертовне, чтобы пока не скучала, он вручил записи Ицхака, порекомендовав их для скорейшего прочтения. Знал, уверен был, что блокнот займёт её на всё ближайшее время, и от мысли о том, что мачеха, начитавшись ужасов из чужой жизни, внутренне разделит его страшное, но справедливое намерение, на душе у Дворкина становилось чуть легче и дышалось заметно вольней.

На другой день ожидалось прибытие на елоховский адрес контейнера с мебелью и вещами, и им с Анной надлежало ожидать его, не выходя из дома. Таким образом, Изряднов получал лишний день жизни, но к этому Моисей, уже успевший осознать всю предстоящую меру трудности, в общем и целом был готов.

Когда он, наняв такси, перевёз Гарьку на Елоховку, прихватив вместе с внуком и револьвер в качестве последнего атрибута прошлой жизни, Изряднов всё ещё ходил по этой земле, поскольку Моисею вновь было не до него. В какой-то момент он даже подумал, что, может, стоит, учитывая новый жизненный отсчёт во всём, оставить эту свою убийскую затею или, как минимум, передвинуть её на осень, до той поры, пока Гарька не обживётся и не привыкнет к неродной прабабушке, ставшей ему новой бабушкой. Однако тут же отбросил эту мысль как низкую и дважды предательскую по отношению ко всем неживым, ставшим такими по милости всего лишь одного подлеца. Наган марки М-1895 жёг руки и печень, просясь на выстрел. Что до мачехи, то как раз к этому сроку она закончила изучение рукописи Рубинштейна и по результату читки пребывала в совершенном отчаянии. Он нашёл её с мокрыми глазами, посеревшую лицом и чуть ли не в похоронном настроении.

– Как… скажи мне, как такое могло случиться, Моисей? – с трудом проговаривая слова, обратилась она к пасынку. – Откуда берутся эти ничтожества, эти подлые, страшные люди, как их столько лет терпела наша земля и эта негодная власть?

Дворкин мгновенно напрягся и постарался уточнить для себя важное.

– Вы это о ком, Анна Альбертовна? – исследуя её глазами, поинтересовался он. – Надеюсь, не о старых Рубинштейнах?

– Я о Варшавчике, Моисей, об этом нелюде. И о таких, как он, которых пришлось на наш век с избытком. И ещё придётся. – Промокнув под глазами салфеткой, она глянула на Моисея. – Я помню, как когда-то спорила с твоим отцом, доказывая, что победу отстоял не только народ, но и сам вождь, лично. Если бы не он, не вера в него, не готовность русского человека пасть не только за Отечество, но и за коллективного бога, то никто больше не придал бы нашим людям такого нечеловеческого добавка сил. Они же у меня на столе умирали, а кто-то, закрывая в последний раз глаза, уже зная о том, что уходит навсегда, шептал, выговаривая через близкую смерть слова здравия этому людоеду. Я только потом поняла, кем он был на самом деле, твой отец помог мне разобраться. Иначе, скорее всего, так и жила бы наивной добренькой дурой, не слыша мир вокруг, не пытаясь противопоставить лживому самое понятное и простое. А они… они… – Она встала с единственного стула, привезённого Моисеем вместе с письменным столом, и вновь опустилась на сиденье. – Я хочу навестить их, сходить на могилу… Ты знаешь, где это?

– Я провожу, – согласно кивнул Моисей Наумович, – я знаю где, я там был.

Слова отцовской вдовы окончательно закрепили в нём уверенность в справедливости задуманного им шага, потому что уже теперь они стали очищением от ещё не совершённого греха, если скинуть со счетов уныние. Уже только за это он был ей признателен. Ангел-хранитель, прописавшийся в доме вместо дежурной кошки или положенного домового, был явно подарком небес, к тому же бесплатным. Благодаря ангелу, воскресал теперь и Лёка в обличье собственного сына, и потому получалась почти что полноценная семья, такая, как положено, – со стариками и молодыми, когда одни красиво старятся, другие же, произрастая у них на глазах, набираются ума, здоровья и любви под верным и неравнодушным приглядом.

– А где же теперь ноты Листа? – спросила она, всё ещё не в состоянии оборвать тяжёлый разговор.

– Их больше нет, – пожал плечами пасынок. – Лёка спустил их в мусоропровод.

– Как же так? – взволнованно вздёрнулась она, и по лицу её, от края левого глаза и до уголка рта, прошла ранее незнакомая Моисею морщина. – Почему спустил, зачем? Я всего лишь хотела подержать их в руках, прикоснуться на секундочку к великому. Да просто хотя бы дотронуться.

– Он не виноват, – уныло отреагировал Дворкин. – И вообще, это долгая история. Чтобы её постигнуть, нужно прожить с моей бывшей супругой много лет. Забудьте, Анна Альбертовна, просто считайте, что их нет и никогда не было.

– А оружие? – подняла она глаза. – Там не написано, что они от него избавились. Наган, кажется. Тоже в мусоропроводе?

– Хотите взглянуть?

Мачеха кивнула:

– Хочу.

Он сходил к письменному столу, отомкнул нижний ящик и вернулся с оружием. Протянул ей, предварительно извлекши из барабана оба патрона. Она взяла, повертела в руках, затем погрела в ладонях и поднесла к щеке. Сказала задумчиво:

– Знаешь, наверно, я тоже смогла бы убить. Хотя не так, как Двойра. Но я понимаю её, эту благородную и бесстрашную женщину, рядом с ней я просто мелкая никчемная сошка, и я горжусь благодаря тебе, что в мои руки попали эти поразительные записи. Когда-нибудь их непременно издадут, и если не успеешь ты, это наверняка сделает Гаринька, я абсолютно в том уверена. Такое должно дойти до всех людей, до человечества.

Перемена места и состава окружения сказалась на настроении мальчика Гарика не лучшим образом. Поначалу он больше орал, чем вживался в новое пространство, и Моисею, как единственно пока узнаваемому Гарькой лицу, приходилось проводить в комнате внука бо́льшую часть времени. Анна Альбертовна носилась по необжитому дому, угождая мужчинам, приводя этот временный бедлам в более-менее удобоваримый порядок и при этом проявляя максимальную расторопность в делах. Каждой своей минуткой она старалась подтвердить собственную нужность, не забывая держать на лице улыбку самого естественного разлива. Её словно подменили, либо она всегда была такой, о чём теперь Моисей мог лишь догадываться, уже совсем хорошо понимая покойного отца. А ещё она была в силе, сохранив крепкость рук, ясность головы, надёжность глаз и прямой позвоночник. Ей было шестьдесят пять всего-то, хотя порой казалось Моисею, что её соединение с отцом случилось настолько давно, что лишь древняя, согбенная временем старушенция могла соответствовать теперешней ситуации, сложившейся в его обновлённой семье.