Первенцы - Дарья Чернышова

Куница подошел к Гашеку и молча сунул ему шерстяной подол. На черном кровь видна не слишком хорошо, но крови оказалось очень много. Они переглянулись и пришли к одной и той же мысли: «Этого не может быть».

Только слова Перго Батенса, уполномоченного сборщика налогов, находившегося в прямом подчинении главного казначея, свидетельствовали об обратном.

Некоторое время назад господин Батенс проснулся в комнате другого постоялого двора и обнаружил, что бесцеремонно ограблен. Потеря части денег, выданных на путевые расходы казначейством, и новеньких кожаных сапог расстроила не столь сильно, как исчезновение печати ведомства, без которой выполнять должностные обязанности стало бы весьма затруднительно.

Господин Перго, впрочем, не впал в отчаяние – вместо этого он вытряхнул из бурдюка четыре драгоценных камня и рассовал их в штопаные носки. В этих самых носках пришел к дому, на который указали добрые люди, и с помощью условного стука вызвал на беседу одного из жильцов.

– Как я мог позабыть! Разрешите, как говорится, представить: мой правый друг Ухер. – Перго широким жестом обвел красное лицо одного из молодцев. – И левый друг, Стмелик.

Этим утром господин Батенс и его друзья настигли незадачливых воров. Хотя не задался у тех только последний день жизни – в остальном, судя по набитым сумкам и карманам, дела шли неплохо. Кроме печати, от которой они, к счастью, избавиться не успели, господин Батенс обнаружил в скарбе убитых и дорогой кафтан с пятнами засохшей крови.

– Мне не пришло в голову поинтересоваться, кого они за это время успели ограбить. Не могу знать, что случилось с владельцем этой вещи.

– Владелицей, – мрачно поправил Куница.

Перго охнул и схватился за щеку, как если бы у него ныл зуб.

– Если бедной девице довелось встретить на своем пути этих молодчиков, я судьбе ее, как говорится, не завидую.

Гашек протянул руку, чтобы запустить пальцы в мягкий лисий мех, попытался вдохнуть и потерял сознание.

Глава 20. Восьмерка кубков

Ее расталкивал дождь. Нежно, осторожно, как, наверное, будила бы ребенка любящая мать. Невидимыми пальцами касался волос, лица, спины и рук, ласково шептал: «Поднимайся, иначе замерзнешь насмерть».

Но открывать глаза совсем не хотелось. Казалось, сделаешь это, и боль внизу живота почувствует движение, сожмет тиски сильнее, хотя куда еще сильнее? Дождь становился настойчивее. Между пальцами ползло что-то тоненькое и склизкое, может быть, дождевой червяк. Итка пошевелила мизинцем, но ничего страшного не случилось.

Вряд ли могло случиться что-нибудь страшнее.

Словно тысячу лет назад Итка, задыхаясь, выбралась через подземный ход и без промедления вскочила в седло. Запретила себе оборачиваться: не могла и предположить, на что толкнет страх и отчаяние. Пока Марко умирал там, в одиночестве, она не щадила сил кобылы: «Только преодолеть бы реку». Вода представлялась чертой, за которой все это оставалось в прошлом, с какой-то другой Иткой, с незнакомыми ей людьми. Река оказалась совсем неглубокой, и вороная без труда пересекла поток.

На другом берегу Итка натянула поводья, потому что опять не могла набрать достаточно воздуха в грудь. Спешилась, запуталась в собственных ногах, упала на колени. Прикусила язык, чтобы не закричать. Очень медленно восстановила дыхание. Коснулась земли обеими ладонями, попыталась вытащить из уголков разума слова, которые нужно ей сказать. Вместо них слышался голос Марко, и сердце опять начинало биться, как зверь в силках. Итка тихонько завела напев колдовской колыбельной, едва уняла нарастающее беспокойство – и получила тяжелый удар в затылок.

Притупленные ощущения только подсказывали, что происходило дальше, не утверждали наверняка. Стало очень холодно и влажно, но Итка не могла понять, отчего. Потом на живот и ноги будто положили каменные плиты. Ее закачало, как худенькую плоскодонку, в которой они со Сташем рыбачили на озере, – тук, тук, тук. Хотелось бы вовсе ничего не помнить, но сквозь плотный шепот воды, заполняющий, как сосуд, голову, Итка слышала рваное эхо двух голосов.

«Дай сюда треногу», – сказал один. «Обойдешься, – ответил другой, – это ж всего лишь девка». Первый как будто бы высморкался в рукав. «Ну, тогда кобылу стре… Гашек, твою мать!» Наверное, они так плотно занимались ею, что упустили из виду вороную. «И что тогда еще с нее поиметь?» – пробубнил вязкий голос. «Так вот, смотри какая одежка. Испачкал, сука. Что ж с нее крови-то, как с теленка?»

Спустя тысячу лет Итка рискнула все же поднять веки – испугалась, что захлебнется. Она лежала лицом в разрастающейся луже, а вокруг – никого, только шум бегущей воды. Никто не поможет, если не встанешь сама. Значит, боли придется подождать.

Итка оттолкнулась ладонями от земли. Голову обожгло изнутри, как будто в нее сунули факел. Каждое движение причиняло страдания, но взгляд цеплялся за конечную цель: нужно умыться, обязательно умыться в реке. Итка ползла молча, у нее не осталось сил стонать. Она чувствовала ноги, могла бы встать, только не теперь – еще нужно набраться для этого смелости.

Низкий берег обнял прохладой и свежестью. Итка плеснула воды себе в лицо, вздрогнула от колючей влаги, попыталась заправить волосы за ухо и поняла, что они безнадежно запутались. В этом колтуне прощупывалась круглая серьга: неужто, увлекшись кафтаном, они забыли поискать золото? Итка открыла рот и беззвучно рассмеялась. Смех обратился в немой, придушенный крик. Она и хотела бы, может, заплакать, но слез не осталось тоже – все их поглотило пламя ее пожаров. Тучи услышали тихий вопль и разразились громом за нее.

Добравшись до ближайшего дерева, она крепко обняла ствол и села. Постаралась прикрыться обрывками одежды, но быстро бросила это неблагодарное дело. «Надо же, Гашек, – подумала Итка. – Одного из них звали Гашеком». Он сказал бы: «Мне это не нравится», – ему ведь прежде не нравилось, когда кто-нибудь мучился.

Знала ли она его столь же близко, как раньше? Что еще ему теперь не нравилось? Почему его нет, когда он снова ей нужен? Да только ли его: рядом нет дядьки, и Свиды, и Сташа, и даже бабушки, на которую она так похожа. Матери нет, отца тоже. И Куница теперь где-то далеко, слишком далеко, чтобы сказать на ухо какую-нибудь глупость, от которой стало бы смешно и приятно – и дело не только в расстоянии.

Как-то раз он назвал нос Итки «удивительно ровным». Она тогда улыбалась и обнимала Куницу осторожно, чтобы не задеть еще свежую рану. «Что из этого выйдет?» – так, кажется, спрашивал Гашек. У Итки не нашлось на это ответа, потому что прежде она в нем не нуждалась. Дерево закачалось на усилившемся