Вас любит Президент - Владимир Романовский

Он закрывает окно. Сперва меня это расстраивает, но затем я осознаю, что он прав. Если у него там какая-нибудь толстая шлюха из бомонда, то лучше не ввязывать ее, а то она начнет вопить, причитать, удивляться, и прочее – то есть, привлекать внимание.

Я почти до конца спустилась, как вдруг там, внизу, идут мимо двое вульгарных солдат. Я пропускаю их, они проходят подо мной. Затем я спускаюсь ниже и спрыгиваю на землю, подвернув слегка ногу. И, что бы вы думали, не могу нигде найти слетевший башмак!

Что теперь? Где Джордж – понятия не имею. Где я нахожусь – не знаю точно. Окно, из которого я давеча вылезла, выходит в переулок, и собора нигде не видно. Все что я знаю – мне нужно найти место, где спрятаться, и нужно сделать это быстро. Улица узкая. Ни кафе, ни таверн. Район жилой, и все спят, так что не очень понятно – утро это или вечер. Предполагаю, что утро. Все двери заперты.

Я бегу к ближайшему перекрестку и смотрю по сторонам – тоже самое, все темно и заперто. Я думаю – надо бежать дальше. Бегу. И вдруг – бульвар. Разница между реальной Гвен и Гвен из грез – последняя не знает о топографии ровно ничего. Та, что в реальной жизни – знает кое-что. Обмениваться информацией они друг с дружкой не могут, но внезапно у меня в мозгу возникает видение, вроде как эхо из будущего или еще что-то, и я понимаю, что бульвар этот новый и что впоследствии его назовут Себастополь, что означает … это просто на веру нужно принять, наверное: поскольку солнце обычно встает на востоке; и поскольку в данный момент небо справа бледнеет – значит, Шатле находится в противоположном направлении. Я поворачиваю и бегу по бульвару. Почти вся его османовская архитектура все еще в состоянии постройки. Кругом пусто. Нужно быть храброй. Все, что я должна сделать – добежать до Шатле, пересечь мост, затем пересечь Сите и следующий мост, и спуститься в ближайший подвал. Некоторые владельцы кафе сентиментальны и сочувствуют беглецам, и вообще женщинам в несчастье. Я собираюсь с мыслями и силами и бегу как сумасшедшая.

До Шатле я добегаю без приключений. На мосту какие-то люди, мужчины и женщины, ранние пташки, и они на меня таращатся. Я их игнорирую. Ебаная буржуазия. Затем мне попадается группа беспризорных мальчишек, и они смеются и свистят и тычут в меня грязными пальцами. Я перебегаю мост. Направо Дворец Справедливости, так называемый очевидно потому, что справедливость живет в нем постоянно, не выходя наружу. Слева большое здание, названия я не помню. Внезапно я вижу то, что упустила, когда составляла план, дура – Нотр Дам. Убежище! Я бегу прямо к собору, но, угадайте … Самое опасное, что могло случиться – случается. Я всего в тридцати футах от входа, и начинаю верить, что спасена, как вдруг три солдата преграждают мне путь. Я пытаюсь их обежать, но это, конечно же, глупо. Они хватают меня и зовут других, и один из них говорит – «запястья вперед», что, между прочим, из другой совсем эпохи и страны, но мне не до лингвистических парадоксов, как вы понимаете.

Один из солдат – приличный парень. Он приносит откуда-то плащ и накидывает мне на плечи. Мне не приходит в голову его поблагодарить. Я уверена, что меня сейчас поволокут в Консьержери, где однажды томилась Антуанетт, борясь с совестью и менструацией, но нет, меня ведут обратно через мост, через реку, к Шатле, и я начинаю понимать, что наша цель теперь – Пляс де Грев. У меня мутнеет в глазах.

Площадь все еще не мощеная, но периметр хорошо очерчен и даже несколько кафе работают. На одном из кафе огромная вывеска, и меня она поражает своей шокирующей бесчувственностью – на вывеске нарисована сама Антуанетт, в натуральную величину, улыбающаяся и предлагающая пирожные на серебряном подносе.

Я думаю про себя – что ж, Гвендолин, вот и все, вот и настал момент узнать, насколько этот мир реален и прав ли Джордж.

Большой толстый подонок в темном плаще стоит на наскоро сбитом эшафоте, и рядом с ним «резкая девица», которая все-таки, очевидно, функционирует, и деревянная конструкция, в которую следует положить шею после того, как ты встала на колени. Мне развязывают руки, а затем снова связывают – на этот раз за моей гибкой изящной спиной, и, как вы наверное можете себе представить, я вся состою из холодного пота и адреналина, и на мне только один башмак, и в тоже время какая-то апатия охватывает меня, нежно так охватывает, и я на грани потери сознания. Волосы у меня не очень длинные, но палач все равно их изучает критически, думая, не подстричь ли их. Все парикмахеры в сердце своем палачи. Очевидно, обратное тоже верно. Он решает меня не стричь и просто связывает мне волосы лентой. Он спрашивает, нет ли у меня каких-нибудь последних желаний, и я не помню, есть ли в этой эпохе сигареты, и прошу сигару, и вдруг мне приносят сигару, прямо на эшафот! Палач сует мне сигару в рот и даже дает мне огня, повоевав некоторое время с огнивом.

Толпа огромная. Это беспрецедентно, тем более что я не могу понять, откуда и когда столько людей сюда набежало. Я отчетливо помню, что площадь была пустая, когда мы сюда прибыли. Может какой-то провал в континууме, или еще что-то, я о таких вещах ничего не знаю. Я кажусь, наверное, полной идиоткой, но мне все равно, мне страшно, и я просто дымлю и дымлю сигарой, держа ее зубами и стоя рядом с палачом, который вдруг обнимает меня жирной рукой за плечи и наклоняет голову, давая толпе понять, что у нас с ним завязались отношения, и толпа хамски смеется, но мне все равно, я просто дымлю и дымлю себе – маленькая женщина в панталонах и рубахе и одном очень неудобном башмаке, с руками, связанными за спиной, с волосами, стянутыми черной лентой, с дымящейся сигарой во рту. Внезапно я ощущаю что-то вроде, знаете, безумной любви, которую жертва чувствует к палачу рано или поздно. Во мне поднимается такая, знаете, волна иррациональной нежности и благодарности, и я лелею ощущение большой жирной руки на плечах, и благодарна ему, когда он игриво сжимает мне правую грудь. Я бы для него что угодно сейчас сделала. Слеза ползет у меня по щеке, и слюна течет на подбородок, и я дымлю сигарой. Я начинаю предполагать, что заберу с собой в мир иной эту нежность к палачу, это желание с ним быть, как вдруг чувства мои меняют слегка окраску. Я бросаю незаметный взгляд в сторону. На эшафоте новый человек. Это Джордж, собственной персоной, а за ним идут солдаты в красивых чистых униформах.

Джордж подходит к палачу и говорит, «Приказ Робеспьера» и вынимает бумагу и держит ее перед носом толстяка. Робеспьера нет в живых уже лет шестьдесят. Мне стыдно за Джорджа, что он таких вещей не знает, но вдруг к моему удивлению толстяк вежливо кланяется. Толпа безумствует. Они разочарованы – они желают, чтобы у спектакля были начало и конец. Джордж, представьте, поворачивается ко мне, выхватывает сигару у меня изо рта, и говорит – «Женщинам нельзя курить на публике, это неприлично». Он берет меня крепко за локоть и ведет к краю эшафота. Он прыгает вниз и раскрывает мне объятия, и с руками, связанными за спиной – все, что я могу сделать, это довериться ему полностью. У меня нет выхода, как только спрыгнуть. Если он меня не поймает, я разобью себе лицо о землю. Но он выполняет свою часть добросовестно, и нас уже ждет карета с республиканской инсигнией, и он вталкивает меня в карету в то время как офицеры и палач о чем-то горячо спорят. Один из офицеров бежит к краю эшафота, но в этот момент Джордж кричит – «Вперед! Вперед, говнюк, сука!» – кучеру, и выдает длинное ругательство по-немецки, и мы срываемся с места, а за нами следует дюжина солдат. Позже Джордж объясняет, что ни один из его так называемых солдат не знает французского. Они все наняты им в доках, голландцы, швейцарцы, американцы и еще кто-то. Мы сворачиваем на Риволи, громыхаем по Сен Антуан, а за нами гонятся. Джордж вынимает два пистолета, а под сидением отыскивается заряженный мушкет. Кучер продолжает стегать лошадей так, будто они виноваты в том, что ему жена изменила, но преследователи все ближе. Мы пролетаем мимо Сен Поль, попадаем колесом в яму (что-то случается из-за этого с осью, кажется), и выкатываемся на площадь, где стояла когда-то Бастилия, и внезапно преследователи начинают драться между собой и отстают. Джордж сует пистолеты за ремень и объясняет, что заплатил некоторым из них. Наконец он вынимает нож и разрезает веревки на моих руках. Руки и плечи потеряли чувствительность. Джордж говорит – «Нас будут искать во всех портах. Будет лучше, если ты не будешь некоторое время выходить на улицу».