Родня - Рустам Валеев

— Нет. А вы неплохой вроде фининспектор были, — сказал я с иронией и горечью.

— Хотел! — сказал он страстно. — Хотел так… ну, ты, правда, не знаешь. — Он рассмеялся. — Хотел, как Николаев. Был, говорят, такой фининспектор.

Опять он надолго замолчал.

— Я ведь с женой разошелся, — сказал он с грустью, но вроде без сожаления. — Разошлись, продали дом и поделили деньги. Забавно? Она уехала. — Он внезапно поднялся, взял меня крепко за плечи и поднял со скамейки. Потом заговорил быстро, горячо: — Я тоже уеду! Мы продали дом, поделили деньги. У меня теперь есть деньги и я могу отдать долг дедушке. Я зайду обязательно. И отдам обязательно.

Несколько дней я не говорил дедушке о том, что встречался с Анатолием. Но он все не шел, дедушке становилось хуже, и когда однажды он спросил о фининспекторе, я сказал, что видел его и что тот обещает зайти. Дедушка, к моему удивлению, спокойно встретил это сообщение. А ведь он так хотел, чтобы пришел Анатолий!

— Дедушка, — спросил я, — ты очень хочешь его видеть?

— Пусть бы зашел, — слабо, спокойно ответил дедушка. — Мы с ним дружили. Он ведь не работает больше фининспектором. Вот… хотел посмотреть на него.

Я не хотел говорить о встрече, но дедушка был спокоен, равнодушен, — придет, не придет, посмотреть только хотел. И я сказал:

— Он говорит, разошелся с женой. Они продали дом и поделили деньги. Теперь Анатолий хочет из своей доли отдать тебе. Говорит, должен.

— Как жалко, — проговорил дедушка, — жалко… — Он коротко и сильно дышал. — Вот ведь болезнь проклятая… очень хотел я на него посмотреть…

Никогда прежде, пока жив был дедушка, я не задумывался о том, знают ли в городе о его отношениях с фининспектором Анатолием, но когда дедушка умер, понял — знали.

На похоронах было много древних стариков, они собрались у нашего дома, тепло одетые, некоторые даже укутанные в шали, и ждали, когда дедушку вынесут, — молчаливые и бесстрастные, как на собственных похоронах. Вот дедушку вынесли со двора на длинных прогибающихся носилках с зеленым куполообразным верхом. Провожающих было много — согнувшись, они шли за гробом. Но еще больше выходило из переулков посмотреть — мужчины все были в шапках, которые сшил им когда-то дедушка.

Сдержанность и суровая чинность царили надо всем, что окружало нашу процессию, и вдруг из переулка, точнее, из тупика, где и люди-то не стояли, вышел фининспектор Анатолий, с непокрытой головой и растрепанными волосами, и двинулся к нам. И некое смущение прошло по рядам, но оно быстро сменилось оживлением. Только древние старики возмущенно зашипели. Странно: я обрадовался, увидев его, и помахал ему рукой. Потом опять все обрело сдержанность и чинность, и старики перестали шипеть, потому что им объяснили, что человек этот не был чужим шапочнику. Анатолий вел себя смирно, печально, и о нем вскоре забыли. За всю дорогу он не произнес ни одного слова, только когда показались кладбищенские ворота, заблаговременно раскрытые, пустые и жуткие, как пропасть, он наклонился ко мне и спросил:

— А мне можно на кладбище?

— Конечно, — сказал я, — только наденьте шапку и держитесь подальше от стариков.

— Хорошо, — быстро закивал он и нахлобучил шапку.

После того как дедушку похоронили и все вышли за ограду кладбища, я стал искать Анатолия, но его не было. Я выбежал на дорогу и поглядел в сторону города; на пустой белой дороге — никого. Я бросился было обратно, сторож закрывал ворота, я взволнованно спросил, не остался ли там кто. Он только улыбнулся в ответ. Потом я понял, что хотел тогда видеть именно Анатолия, потому что он был связан с дедушкой, как никто другой.

Ты это однажды почувствуешь — может, когда пристроишь под сиденьем вагона нехитрый фанерный чемоданчик, в котором все твое имущество — пара белья, учебники, любимая книга и завернутые в бумагу ватрушки, — и выйдешь глянуть напоследок на свой городок и не весь, конечно, его увидишь, а только пристанционные строения, сквер и уходящий в низину автобус; или, может, когда после долгой разлуки пойдешь от вокзала пешком, и откроется тебе с холма речка, за речкой веселая в утреннем свете груда домиков, среди которых и твой дом, и не твой, но где живут родные тебе люди, — ты почувствуешь, что не торопишь уже время, хотя и не считаешь с испугом дни, а просто понимаешь стремительность жизни и ценишь и день и год. И ты идешь над городком, притягательным и чужим, радостный, что все здесь, в общем-то, без перемен, и грустный, что это так… Идешь так вот, и вдруг…

Меня остановила вывеска, выполненная с отменным щегольством и яркостью, на которые способны провинциальные маляры, называемые в городочке художниками: «Магазин проката М. Г-го комбината бытового обслуживания». А на порожке магазина стоял дядя Ахмед. Постаревшие глаза его щурились младенчеству утра, вокруг серебряной головы дрожало приветливое, доброе мерцание. Он крепко обнял меня верной, вот уж сколько лет несущей двойное бремя рукой.

— Ах ты! — воскликнул он, отодвигая меня. — Каков, а, директоров сын!

— Чу! — сказал я. — Мальчонка шапочника!

— Ладно, — согласился он и помолчал. — Вот встретились.

— Хорошо, — сказал я.

— Конечно, хорошо, — согласился он. — А хочешь, у тебя будет очень интересная встреча? — Он глянул на меня пытливо. — Сегодня, вот-вот, в магазин проката придет…

Он помолчал немного и добавил:

— Фининспектор Анатолий. Именно сегодня. Проходи в мой кабинет, и подождем, — предложил он. — Он заглянет ко мне. Мы, знаешь, иногда вспоминаем…

— Нет, — сказал я, — я подожду его здесь.

Дядя Ахмед скрылся в магазине, я стал прогуливаться возле. Вскоре я услышал где-то в глубине, в тумане и яркости пыльной улицы жизнерадостный стрекот и насторожился, выйдя на середину мостовой. Прямо на меня в сиянии металла, в облачках дыма и пыли несся на велосипеде с моторчиком фининспектор Анатолий. Он едва не наскочил на меня, но ловко повернул руль, подъехав к магазину, заглушил моторчик. Я подошел к Анатолию.

— Сколько лет, сколько зим, — сказал он и смущенно и обрадованно, но не глядя на меня пристально, хотя мы долго не виделись: он был сосредоточен в себе самом. Нельзя сказать, что он раздобрел, нет, он был просто здоров, крепок, и глаза его имели живой блеск, даже не свойственный людям его возраста. Он говорил:

— Студент? Время, время… Не женился? Нет? А я, — он покачал головой, вроде укоряя кого-то, — а я, да ты слышь, у меня дочка родилась! Я ведь, слышь ты, женился!.. В магазине нет детских колясок, а в прокате четыре штуки… Попрошу Ахмеда Галиевича… В Челябинск как-нибудь съезжу, а сейчас работы по горло. Я ведь сейчас начальник автовокзала… Новые машины получаем…

— Рад за вас, — сказал я. — Передайте привет жене.

— Спасибо, — сказал он и крепко стиснул мою руку и долго не отпускал ее. — Спасибо! — повторил он еще более истово и все не отпускал моей руки, не расслаблял пальцев, а крепче сжимал их.

«Да отпустите, черт возьми, мою руку!» — хотелось мне сказать, и тут я поглядел на его лицо: на нем было какое-то мучительное усилие: будто старался он что-то вызвать в памяти или что-то додумать, что-то такое, о чем он всю жизнь думал.

— На! — вдруг сказал он и отпустил мою руку, и усталое лицо его стало мягче, счастливей. — На! — сказал он, шагнул к велосипеду с моторчиком и, легко, изящно взяв его, подкатил ко мне широким бескорыстным движением, будто ковер расстилал передо мною. — На, прокатись.

Когда я поехал, мне пришла в голову странная мысль: уехать очень далеко, чтобы он забеспокоился, гадал и мучился, что же такое стряслось с его велосипедом, но, усмехнувшись, я повернул обратно. Прощаясь, я еще раз сказал:

— Рад за вас. Передайте привет жене.

— Как? — спросил он, показывая на велосипед с моторчиком.

— Зверь мотор, — сказал я.

И опять он с силой стиснул мне руку, я ответил ему тем же, каждый из нас был доволен бескорыстием другого. Потом мне стало грустно: будто мы с ним стояли над прахом дедушки и он старался искупить всю свою былую слабость или суровость, а я будто бы принял искупление, хотя не имел на это никакого права.

Соседи

В жизни такого не было, чтобы он выезжал из городка дальше областного центра, а тут оставил старенькую бабушку, огромный дом с постройками, который наследовал по деду, — и понесся в какой-то там город Навои в знойных песках. И чего ради? А чтобы поработать там на КРАЗе.

Уезжая, он заручился обещанием Длинного Заки, что тот напишет ему, как только в городок прибудут КРАЗы.

— Я слово сдержу, — сказал тогда Длинный Заки. — Но и ты, смотри, уступишь мне амбар, когда вернешься.

Давно уж зарился он разобрать дедовский амбар и перенести его к себе во двор.