Родня - Рустам Валеев

— Вот! — сказал он, как бы поставив точку, потом сел на низенький табурет и рассмеялся громким, но не обидным, а искренним смехом радости. — Вы, конечно, не ждали меня в такой поздний час?

— Не ждали, — честно признался дедушка и отложил шитье.

— Но, может, все-таки приходила мысль, что я нагряну именно сейчас?

— Нет, — ответил дедушка.

Он снял очки, взгляд его стал рассредоточенным, растерянным. Он молчал. Анатолий закурил, сизый дым стал окутывать дедушкину голову и плечи. Анатолий курил, смеялся, качал головой.

— Интересный случай на днях… На бывшей заимке Полковникова проживает, оказывается, некий Кирпичев, который занимается перепродажей скота. К нему-то и отправился один наш товарищ. Ну, обошел заимку — ничего подозрительного. Беседует с хозяином. «Почему вы, говорит, Кирпичев, месяц назад продали телку, с кормами худо стало?» — «Нет, говорит, не помню». — «А может, припомните?» А ребятишки Кирпичева кричат с печки: «Батя, батя, а быков продал дяденьке, забыл?» Каково, а? — Анатолии рассмеялся.

И вдруг — как ни странно — дедушка поддержал этот самодовольный смех и тоже засмеялся.

— И я ведь так, а? Ведь вы даже и подумать не могли, что я так ловко накрою вас, а? — Он опять рассмеялся, и странно, дедушка опять поддержал его. Причем не просто хохотнул, для вежливости там или с иронией, нет — Анатолий смеется, а дедушка сидит и хихикает, и опущенные плечи трясутся от хихиканья.

Было уже далеко за полночь. Фининспектор и не думал, кажется, уходить. Шагал по комнате, курил и молчал, и дедушка сидел и молчал, и над его головой и опущенными плечами клубился густой дым от папиросы фининспектора.

Фининспектор встал. Дедушка поднял голову, поглядел на него.

— Что? — спросил он устало. — Что, Анатолий?

Тот встрепенулся, шагнул к дедушке и сел перед ним на корточках.

— Дома у меня сущий ад, — сказал он. — Дедушка… так жить, как я живу… — Он замолчал, потряс головой и опять закурил.

Ему, возможно, хотелось сказать о чем-то очень грустном, сокровенном, и дедушка, может, и понял бы его в другое время, но сейчас душа его противилась участию и состраданию.

Дня через два или три Анатолий пришел, держа под мышкой некий сверток. Он был загадочно торжествен, можно было подумать, что он принес дедушке подарок.

— Есть дело, — сказал он. — Надо сшить фуражку.

— Фининспектору? Фуражку? — удивился дедушка. — Я?

— Одну фуражку, — ответил Анатолий. — На товарищеских началах. Ответственному товарищу.

— Ладно, — обреченно сказал дедушка.

Анатолий развернул газету и положил на стол защитного цвета материал, потом извлек из нагрудного кармана нитку.

— Вот, сам снимал мерку. — Он неловко засмеялся, но быстро подавил тот смех строгостью, почти суровостью.

Дедушка расправил свой метр, положил на него нитку и сказал удивленно:

— Да, большая голова. Гляди, шестьдесят два сантиметра!

— Поняли! — сказал Анатолии и рассмеялся. Было похоже, что ему приятно, что он принес такой солидный заказ.

— Понял, — ответил дедушка и хихикнул.

— Шестьдесят два сантиметра, говорите?

— Шестьдесят два, — ответил дедушка, хихикая.

— Большая голова, а, умная?

— Да, да, — кивал дедушка и не переставал хихикать.

Пока дедушка работал над фуражкой, Анатолию несколько раз удавалось застать его врасплох за шитьем. И хотя в данном случае дедушка ничего предосудительного не делал, потому что шил на товарищеских началах, эти посещения доконали его. Точнее сказать, доконали его надежду на спокойную работу, на спокойную жизнь, доконали в конце концов его гордость, гордость мастера, независимого человека.

Но что-то стряслось и с Анатолием. Он интерес, что ли, потерял к охоте за дедушкой. Появлялся он не реже, а может, и чаще, чем прежде, но бывал иногда нетрезв, жаловался, что жизнь у него в семье идет неладно. Он уж не был прежним фининспектором, строгим, четким, дотошным. Но дедушка, кажется, не замечал этого — он был повержен, хотя и продолжал шить шапки, повинуясь долгу. И когда однажды Анатолий пришел и смущенно попросил денег взаймы, дедушка не почувствовал его унижения — так он сам был унижен, — и он дал ему денег. Анатолий через день принес ему долг, опять говорил о катящейся в тартарары семейной жизни и наконец так разжалобил себя, что опять попросил денег, и дедушка взял те самые деньги, которые Анатолий принес (он их не успел еще убрать, деньги лежали на столе), и отдал ему. И потом, когда Анатолий опять приходил, все так же смущаясь, дедушка давал ему деньги и хихикал, щелкая себя по горлу: мол, понимаю и сочувствую…

Так их отношения продолжались, наверно, очень долго, и дедушка все эти годы шил и продавал шапки, и никто его не преследовал, никто ему не запрещал.

Мне уже было семнадцать, я работал на кирпичном заводе и кое-что зарабатывал, а брат учился в школе. Старики наши сильно постарели, в особенности дедушка, — он стал плохо видеть и ходить и в конце концов слег. Он таял на глазах, и мы день-деньской — то бабушка, то мы с братом — были возле него и старались исполнить малейшее его желание. А когда мы спрашивали, чего он хочет, он подымал желтые тонкие веки и спрашивал:

— Анатолий не приходил?

— Нет, — отвечали мы и чувствовали себя очень виновато.

Бабушка, та прямо извелась и ругала Анатолия на чем свет стоит, как будто он был родственником, забывшим о долге перед умирающим. Она наказывала мне: если встретится, мол, на улице, обязательно скажи — пусть навестит дедушку; а если не встретится, то, может, зайдешь в то здание, где он работает, и скажешь, что дедушка шибко болеет, пусть навестит. И я ходил по улицам, всматриваясь в прохожих, но фининспектор Анатолий, как назло, не попадался мне на пути, а идти к нему на работу мне не хотелось: и без того, казалось мне, дедушка унижается тем, что ждет его.

И все-таки я встретил его. Он сам окликнул меня, когда я выходил из кино, окликнул и бросился ко мне, расталкивая публику, будто боялся, что я потеряюсь.

— Слушай, — сразу заговорил он, взяв меня под руку, — я все как-то не соберусь дедушку навестить. Но обязательно, обязательно!.. — Сделав паузу, он сказал: — Я ведь ушел оттуда, не работаю больше. — Он был смущен, но, кажется, ему было приятно сообщить мне эту новость.

Мы зашли с ним в городской сад и сели на скамейку.

— Однако, — сказал он, с удивлением на меня глядя, — однако ты вырос, парень. Работаешь?

— Да, — ответил я, — на кирпичном.

— На кирпичном? Почему именно на кирпичном? — Я не сразу ответил, и он сказал: — Человек должен быть готов ответить, почему он занят этим, а не другим делом.

— Где же еще работать? — сказал я. — Не на кирпичном, так на мыловаренном или в заготконторе — где же еще у нас тут работать.

— Верно, — согласился он. — Ну, а сам-то, где бы ты хотел работать? Кем бы ты хотел быть, где учиться?.. Вообще, что ты намерен делать в жизни?..

— Ну… — Я замялся, мне непонятен был смысл его заинтересованности. — Ну, буду работать… брат еще учится, бабка старая, а дедушка — вы знаете.

Он вздохнул и, не глядя на меня, спросил:

— Плох? Что признают врачи?

— Плох. А врачи ничего такого не говорят. Да… в больницу, говорят, надо ложиться. А он не хочет.

Анатолий долго молчал, возбужденно курил — вроде собирался оправдаться, объяснить, почему он до сих пор не навестил дедушку.

— Слушай, — сказал он, — как ты считаешь, у нас с дедушкой отношения были хорошие?

Я усмехнулся. Не хотелось мне об этом с ним говорить.

— Если бы были плохие, он бы не ждал вас, — сказал я.

— Да, да. Но я не об этом, я зайду обязательно… я не об этом. Могу ли я… ну, мог бы человек, будучи на моем месте, посоветовать тебе?

Я почувствовал, с каким напряжением он ждет ответа.

— Мог бы, — ответил я. Правда, это прозвучало как — валяй, мол, советуй. — А что советовать-то?

— Понимаешь… может, к старости… — Он усмехнулся. — Может, действительно, пожив сколько-то, приходишь к выводам. Понимаешь, для человека не годится так: вот кирпичный завод, там будет видно.

— Ну хорошо, — сказал я. — Я хочу быть инженером по радиотехнике.

— Ты должен иметь цель и стараться, и добиваться… Цель надо иметь. Но еще важнее иметь… страсть, верность… чтобы не поддаться… ну, соблазнам разным. Вот, может, такую страсть, какая была у дедушки.

— У дедушки?

— Да, — ответил он.

— Но у дедушки немного было радостей с этой страстью.

— Ах, да дело не в этом… А ты знаешь, кем я хотел быть? Археологом. А на фронте, знаешь, кем я был?

— Вы были на фронте?

— Да, — сказал он гордо. — На фронте я был шофером. А вот стал фининспектором. Теперь уж в прошлом — тоже был. Будешь курить?

— Нет. А вы неплохой вроде фининспектор были, — сказал я с иронией и горечью.