Капитали$т: Часть 4. 1990 - Деметрио Росси

сам знаешь, — сказал Серега. — Мы никаким боком не замешаны. Да и хорош, вообще, хандрить! Боря, врубай музон!

Боря врубил музон, и из динамиков загремело '«Ice Ice Baby» входившего в моду Ваниллы Айса. Музыка настраивала на легкомысленный лад.

— Поехали в кабак, — сказал я решительно. — Хрен с вами!

— Вот это дело! — оживились мои компаньоны.

В «Театральном» еще нет «Вдовы Клико», и появится она не раньше, чем через пару лет, но зато есть «Советское шампанское», тоже хорошая штука! После бутылки шампанского все эти дурацкие мысли о трупах, крови и грязи тускнеют, становятся далекими и какими-то ненастоящими. Да, были люди, а вот теперь их нет. Но мы-то есть! Мы-то живы! Для нас играет музыка, улыбаются девушки и суетятся официанты в белых рубашках. Для нас танцы и машины. И какие-то полузнакомые люди подходят поздороваться, узнать как дела… Мы живы — и это хорошо! А кто умер, тот умер, и вообще пес живой лучше льва мертвого, так мудрые люди в старой книге сказали, а если все принимать близко к сердцу, то недалеко и до психушки. Времена не выбирают, в них живут и умирают — тоже уже сказано, а еще — не мы такие, жизнь такая, пока не сказано, но будет…

На следующий день, как полагается, следует стандартный набор из похмелья, аспирина, кофе и жвачки. В нагрузку к набору полагается чувство вины и тяжелые мысли о том, что нельзя же так напиваться.

Я еду на работу, как и полагается советскому капиталисту, на заднем сиденье «Волги». Мимо проплывают городские пейзажи. Я лениво думаю о том, как изменился город за то время, как я сюда попал. Всего-то три с небольшим года, но… это уже другой город. Местами очень похожий на старый, только как-то очень ярко проступили всеобщая убогость и неустроенность. И скверно одетые люди. И безнадежные очереди у продуктовых магазинов. И пьяные в огромном количестве в любое время суток, пьют не только традиционные напитки, но и самогон, и брагу, и прочую парфюмерно-спиртовую дрянь. И как-то очень много сумасшедших, особенно в людных местах — в общественном транспорте, на рынках, в магазинах… Некоторые кликушествуют, проклинают то Горбачева, то Ельцина, то Рыжкова, а некоторые вполне тихи и пристойны, но что-то определенно поломалось в общественном сознании… Люди не выносят происходящего и прячутся от него кто в алкоголь, кто в религию, а кто и в полное безумие. А еще появились импортные сериалы — вещь почти невиданная, миллионы советских людей, затаив дыхание, смотрят за приключениями рабыни Изауры, или турецкую поделку — «Королек — птичка певчая». До «Санта-Барбары» и мексиканских «мыльных опер» остается совсем немного.

Я думаю о том, что все депрессивно и мрачно, но все же чувствуется какая-то потрясающая по своей силе энергия, разлитая вокруг, десятки миллионов людей надеются, что нужно только немного потерпеть и все наладится, станет намного лучше, чем было, появятся новые возможности, а заодно и продукты в магазинах, а очереди исчезнут навсегда, вместе с талонами на еду, привилегиями номенклатуры и всем плохим. Что характерно, надежды эти осуществятся полностью — очереди, талоны и привилегии исчезнут, а возможности действительно появятся. Но, как это всегда бывает, воспользоваться этими возможностями смогут далеко не все.

В офисе меня уже ждет Борис Борисович, потный и возбужденный. У него куча бумаг — какие-то сметы, проекты и платежки, выборы выходят на финишную прямую, и Борис Борисович жаждет денег!

— Срочно нужно тридцать тысяч, — говорит Борис Борисович, и глаза его сверкают. — Иначе все пропало, — добавляет он трагически.

Я молча открываю сейф и извлекаю из него денежные пачки. Рассовав их в свой бездонный портфель, Борис Борисович просто лучится счастьем. Человек, удовлетворенный финансово. Я не упускаю возможности немного подпортить ему настроение.

— Вы, Борис Борисович, передайте народным избранникам, что каждую копейку полученных бабок придется отрабатывать. А если будут плохо стараться, поставим на «счетчик». Знаете, что это за штука?

Борис Борисович кивает. Он знает, что такое «счетчик», но у него все под контролем, никаких сбоев не будет, люди проверенные и верные!

— Хорошо, — отвечаю я. — Вы торопитесь, наверное? Вижу, что торопитесь, но, Борис Борисович, без охраны не ходите, бабки все же не маленькие, людей за червонец убивают.

Борис Борисович морщится. Он не любит охрану из наших спортсменов, они слишком простые ребята, и вообще — охрана стесняет его свободолюбивую натуру!

Борис Борисович уходит, а я похмельно-философски думаю о том, что, получив большие деньги, человек начинает искренне считать себя бессмертным. Хотя, казалось бы, должно быть с точностью до наоборот — большие деньги подразумевают большой риск, а значит и увеличивают шансы на преждевременную смерть, тем более в эпоху первичного накопления капитала. Еще недавно тот же Борис Борисович боялся на улицу лишний раз нос высунуть, особенно после смерти Ярослава, а теперь вот в себя поверил. Большие деньги дают ложное ощущение прекрасного будущего, а наш светоч демократии по самым скромным оценкам тырит не меньше трети предвыборного бюджета. Впрочем, лениво думаю я, хрен с ним. Пусть тырит. Если бы не его звонок в Москву, когда меня «приняли» борцы с оргпреступностью, то вообще неизвестно, чем бы все это закончилось…

Отпустив Бориса Борисовича, я еду в исполком — договариваться с его нынешними хозяевами о будущем сотрудничестве. Разговор предстоит непростой — хозяева горисполкома считают себя некоронованными королями, а теперь, когда власть партийных органов существенно урезана, у них и вовсе потерялись берега. А содействие этих людей, по крайней мере, на первом этапе вхождения во власть, необходимо. Придется возвращать их к реальности…

Глава 26

Моя встреча с председателем горисполкома товарищем Соловьевым состоялась в исполкомовской столовой, предусмотрительно закрытой для посетителей.

Товарищ Соловьев был вполне типичным начальником средней руки — очень самоуверенным, чувствующим свое превосходство над окружающими, но с чутьем…

Принял он меня благодушно-расслаблено и слегка высокомерно.

— Наслышан, наслышан, — сказал он, приглашая меня за стол. — И отца хорошо знаю, как не знать. Отдыхает от трудов праведных?

— Да какой отдых… — улыбнулся я. — Дом строит. Семейное, так сказать, гнездо.

— Это хорошо, — кивнул Соловьев. — Дом — это прекрасно. А мы все по кабинетам да по заседаниям… Звереем потихоньку! Сам-то чем занимаешься? Коммерцией, говорят?

— Все верно, — подтвердил я. — Удовлетворяем растущие потребности населения. В меру скромных сил.

Соловьев