Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   – Как же! Я сама в управу ходила,– подтверждает целовальница безапелляционно.

   – Как надел он эвто, парень, ризу-то навыворот, да как начал откачивать басиной-то своей: "Не благословен, мол, бог наш, не всегда, не ныне, и не присно, и не во веки",– так Шабалин-от так и "ошалел" на месте, где стоял; опосля, известно, опомнился – всучил ему сигнацию, каку требовалось... Отец Миколай-от крутологовскому смотрителю опосля сказывал, вдолги уже после свадьбы-то, а смотритель-то мне: по науке, говорит, тепериче так выходит, что ежели ты на семьдесят втором году венчаешься – семьдесят два рубля с тебя получки. Так вишь он, братец ты мой, каков у нас попина эвто-та... одно слово!..

   – Т-а-ак... Это он, выходит, с младенчества, надо быть, еще испорчен...– глубокомысленно замечает кум.

   – Надо полагать – не доделан...– вставляет свое соображение мизерный мужичок, рассчитывая еще на косушку.

   – Алибо переделан,– важно произносит целовальник окончательное мнение:– все поп, а не черт.

   Все единодушно хохочут, исключая дремлющего солдата.

   В кабак быстро входит долговязый молодой парень, очень сильно напоминающий фигурой того самого мужика, с которым встретился отец Николай у своих ворот, когда с таким, можно сказать, наслаждением покидал родимые "Палестины". Вошедший вместо поклона молча потряхивает курчавой головой каждому из присутствующих отдельно.

   – Здорово, Селифошка!– радушно приветствует его целовальник.– Что мать-то? Какова?

   – Чажела, парень, шибко,– уныло говорит новый посетитель,– исповедаться просится...

   – Ну, как ты, што же?

   – Да ходил к отцу Миколаю: неколи,– говорит парень; – надо быть, к заседателю новому, парень, пошел. Чего, парень! – совсем умират старуха.

   – Эвто уж, братец ты мой, что к заседателю – верно! соображаешь, целовальник, верно, а давиче приходили – (вместе).

   – Не (не разб.) сам-от – сказывал писарь.

   – Эвто, братец ты мой, он и мне, писать как-от, вчерась рассказывал, а тебе, говорю: одно слово – ведро взял! Што же он тебе тепериче баял, поп-от?

   – Да чего? – сказывал я тебе: неколи, мол, лишь теперь; приду ужо как опростаюсь... Весь-то и сказ в том.

   – Ну, значит, жди его тепериче на заутреню к вечерне,– с полной уверенностью в голосе замечает целовальник: – ведро-то, мое, парень, тоже не скоро тепериче опростать... Вот, надо быть, братец ты мой, дым-от подымут вдвоем... из экой-то пушки! – обращается он уже к куму.

   – Т-а-ак...

   – Писаренок давиче, как за ведром-от приходил, говорит: деньги отдаст,– велел сказать,– как жалованье получит. Извольте, мол, с нашим почтением; а сам думаю про себя: давно уж, мол, кукушка-то собирается гнездо вить, а ты и жди его, гнезда-то эвтого, опосля дождичка в четверг...

   – Любит – выходит – даровщинку-то? – глубокомысленно вопрошает кум.

   – Эвто уж, братец ты мой, первая примета у них, у начальства-то нашего, я тебе говорю: яма – народ! одно слово. Тоже тепериче и насчет сладкой проговаривался,– говорит: это писаренок-от мне давеча подпускает, значит, соображение свое. Известно, отмалчивался: ужо, говорю, к празднику проставим. Думаю про себя: жалко, мол, тепериче, каких нет поколева, таких горьких домов, чтобы сладкой-от, к примеру; нализывать вас, завсегдатаев, милости просим: завсегды можем ублаготворить, по всем правилам... Верно? – обращается целовальник к своему обществу.

   – Т-а-ак...– соглашается кум.

   – Тогды и упорствуешь,– в свою очередь заявляет парень, облизывая себе губы с таким видом, как будто уже принимает участие в этом "пользовании".

   – Поди, Селифошка, угощаться станешь? – спрашивает его целовальник, как доскональный знаток человеческой натуры.

   – Конечно, Онисим Филиппыч,– потому горько мне таперь... шибко...– говорит Селифошка, пригорюнившись.

   – Известно, не чужа она тебе, мать-то...

   – Кабы той отпустил, што осонесь дал, как тятька помер...

   – Это "вороти мозги на сторону-то"? Так уж пониче нет. Была, да вся вышла, а другая у нас тепериче на лицо (не разб.), "сообрази – но нюхай!" (не разб.) почище будет.

   – Вали, хоть ее,– не объедешь! – основательно замечает парень,

   – Первосортно дело, братец ты мой, особливо тепериче супротив печали...– утверждает целовальник, суетясь подкрепить скорее слабую человеческую натуру своего ближнего.

Софья Бессонова

Повесть

   Андрей Александрович, молодой человек двадцати четырех лет, в канун июня, часу в седьмом вечера, сидел в своем девятом номере Н-ской гостиницы и ужасно скучал. Скучал он по многим весьма уважительным причинам. Во-первых, Андрей Александрович был совершенно новым человеком в городе Н, куда он приехал на службу из Петербурга только два дня тому назад и где у него не было ни единой знакомой души, если не считать Н-ского губернатора и вице губернатора, которым он предъявлялся, впрочем, только (визуально). Во-вторых, уже само это представление произошло как-то не совсем удачно, по крайней мере, не так, как желал и ожидал Андрей Александрович. Конечно, он мог желать всего, что угодно, но с его стороны было немножко неосновательно ожидать родственного приема от чужих людей, которые не имеют ни времени, ни особенной надобности угадывать его желания; они даже, может быть, и не подозревали их. Дело в том, что вышедший из Петербургского университета кандидатом по юридическому факультету Андрей Александрович, которому к этому времени какими-то судьбами не оказалось ни одного, даже дальнего родственника в целом свете, желал на удачу, форменную просьбу к Н-скому губернатору о принятии его на службу. Нельзя сказать, чтобы, избирая поприщем своей будущей деятельности именно эту губернию, он питал к ней какое-нибудь особенное пристрастие или находил ее более соответствующей своим юридическим талантам – нет. В понятии Аргунова все губернии походили одна на другую как две капли воды; до климатических условий ему пока еще не было никакого дела, так как, выходя в последний раз из университетской аудитории, он чувствовал себя столь уже молодым, бодрым, здоровым, как в то незабвенное утро, когда в первый раз вошел в нее; он был также, казалось ему, теперь еще бодрое. Н-скую губернию Андрей Александрович выбрал как нельзя проще. Отдохнув от экзаменов в одно утро, прекрасное, как водится, хотя проливной дождь так и барабанил в окна его незатейливой квартирки на Петербургской стороне, ои начал перебирать в уме все губернии Российской империи по географическому порядку. В ту самую минуту, как это (не разб.) перечисление губерний остановилось на Н-ской, хозяйка принесла ему обед от кухмистера. Дымящийся борщ казался таким вкусным, что, принимаясь за него немедленно, кандидат прав самым безжалостным образом выкинул на время из головы всю Российскую империю. При втором блюде он, хотя и лениво, приложил, однако ж, на чем остановился; но, вероятно (пережевывать), мысленно скучную географию (по обыкновению) надоело ему. "Разве попроситься в Н-скую?" – подумал он, не без удовольствия, запуская вилку в сочную телячью котлетку. "В Н-скую так в Н-скую!" – решил Андрей Александрович после минуты размышления – и, что называется, очистил тарелку. Следствие такой импровизации, оказавшееся на другой день в петербургском почтамте, читателю уже известно. Ровно через три недели после этого, в том же петербургском почтамте, получился ответ,– и, к удивлению молодого человека, ответ совершенно удовлетворительный. Хотя такое приятное начало и польстило (не разб.) самолюбию молодого кандидата, он, однако ж, задумался: не слишком ли поторопился? Впрочем, по нашему личному мнению, Андрей Александрович поступил очень благоразумно, поторопившись в вступление на службу: средств, оставленных ему покойным отцом и матерью, хватило ровно на столько, чтобы окончить на свой счет воспитание в университете, обзавестись по получении диплома приличным платьем и прожить еще месяца (четыре), отдыхая и приискивая ряд служб; затем Аргунову приходилось рассчитывать только на свою светлую голову и здоровые руки – ни больше ни меньше.

   "Не многих так скоро принимают просьбы о вступлении на службу, как приняли мою,- размышлял очень справедливо Андрей Александрович, весело въезжая в Н-скую заставу: – Стало быть, я здесь нужен, а если нужен, то мне, вероятно, порадуются и, само собой разумеется, примут меня как нельзя лучше..."

   Но Андрею Александровичу никто не обрадовался и никому особенно нужен он не оказался. Это дали ему почувствовать два официальных визита, сделанных им па другой день приезда. Н-ский губернатор, старичок непрезентабельный, но довольно почтенной наружности, обошелся с ним вежливо – и только.

   – Н-да!..– заметил он (не разб.), когда молодой человек игриво отрекомендовался ему: – вот и вы, наконец, вашей собственной особой... Очень рад-с. Н...да! Давно ли приехали?