Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   – Все же начальство гражданское... как это ты не понимаешь?

   – Ты же у меня пониманье-то пропил, беспутный! Да ступай ты, ступай... Сегодня я целовальницу видела: заседатель-то у них еще и водки-то не брал; он, говорит, и в рот-то ее не берет совсем... К ним вчера его писарь, которого он с собой привез, заходил выпить, так сказывает...

   – То-то, Нюрочка, и я слышал, что хороший, говорят, человек: надо сходить...

   – Ты поди да с сестрой-то его шашни и заведи: он тебе пулю в лоб-то и посадит!– хохлы ведь эти сердитые бывают...

   – Ну уж, Нюрочка, и пулю в лоб! – еще раз обижается отец Николай.

   – А ты думаешь, за эти дела-то по голове гладят вашего брата?

   – Ну! в моем-то сане?.. чего опять выдумала... чудная ты!

   Отец Николай еще раз задумывается, сравнительно, даже очень сильно задумывается, правда, над вопросом, не настолько ученым, как два первые, по во всяком случае – над любопытным вопросом: можно ли, точно, человеку в его сане посадить пулю в лоб?

   Попадья собирается идти.

   – Ты что же лежишь-то? – иди к заседателю: ночью, что ли, пойдешь?

   – Да ты, Нюрочка, сама-то куда шествуешь?

   – Не бойся, не (провалюсь, па десятой-то улице не очужусь...)

   – Да не-ет; чайком бы ты меня напоила...

   – В гости идешь, да еще и чаем-то тебя пои... Идти, так теперь идти, а то и совсем не пущу!

   – Ну-ну, вот ужо помоюсь да оденусь – и пойду...

   Отец Николай трещит диваном, делая вид, что встает.

   Попадья молча уходит. Через минуту на крыльце раздается ее сердитый голос: "Аксинья! Неси самовар – как скипит, в горницу да ладь чашки: я сичас ворочусь; только к Андреевым схожу на минутку..."

   – Так вот видите оно как...– ворчит его преподобие, напряженно прислушиваясь к этим звукам и вяло соображая что-то: – ах, чтоб тебя кошки легали!..

   Сумерки сгустились до темноты. В поповской квартире нельзя уже рассмотреть ни отца Николая, тревожно вытянувшего короткую шею и еще напряженнее к чему-то прислушивающегося, несмотря на совершенную тишину,– ни дивана, на котором он испытывает в этом положении, как по всему надобно думать, какое-то сильное "борение духа"...

   Проходит так с минуту. Дверь, ведущая из кухни в спальню, слегка скрыпнула,– "борение духа" в отце Николае усиливается еще на один градус, ибо и диван чуть-чуть треснул почти в тот же момент; стеклянные дверцы шкафа с посудой звякнули еще явственнее,– и диван трещит уже не так скромно – значит, "начинает превозмогать" в "борении духа"...

   – Это ты, Оксиньюшка? – спрашивает его преподобие, ускромняя свой бас до шепота.

   – Я, отец Николай...

   – Ты чего там ищешь?

   – Да швечку: шамовар-от шкипел.

   Молчание.

   – Нашла?

   – Нашла.

   – Спички-то здесь у меня,– возьми-ко поди...

   Аксинья молча и ощупью пробирается к дивану.

   – Лоб-от не разбей, смотри...– снисходительно предостерегает его преподобие, что-то уж слишком неспокойно ворочаясь...

   – Давайте шпичку-то...– слышится голос работницы у самого дивана.

   – Постой ужо... я их где-то вот тут положил, помню...

   Происходит молчаливое искание спичек.

   – Запропастились же вот куда-то... а тут положил, помню...– суетится отец Николай.

   Работница слегка и как-то неопределенно вскрикивает вдруг.

   – Што это, отец Николай... грех какой! – говорит она в очевидном смущении.

   – Грех-от как грех...– тревожно успокаивает ее отец Николай, не приводя второпях известной пословицы целиком.

   – Пуштите-ко!.. у ваш матушка ешть...

   – По науке-то теперь выходит, что ты, что она – все одно...– наставительно философствует его преподобие.

   – Да... шкажывайте-ко! Пуштите, отец Миколай!

   Происходит немая возня. По ней можно только догадываться, что работница упирается и впопыхах хватается руками за стол, а отец Николай удерживает ее за платье. Через минуту слышится обоюдный торопливый шепот, в котором можно разобрать кое-что вроде следующего:

   – Ужо матушка-то... Ай... ворота штучат... пуштите!..

   – Ах, чтоб тебя кошки легали! – где стучат-то?..

   – Пуштите ужо (не разб.), отец Миколай!..

   – Красной-от платок у меня видела?..

   – И... ни на каки благодати!..

   – Да постой!.. чудная ты!.. я тебе по медицине-то растолкую...

   – Не падыть мне и вашей медячины... ну ее!.. какая она такая и ешть, не знаю... пуштите меня лучше...

   – Эка стрекоза баба!.. да постой!.. чудная ты!.. Ну, я тебе по физике объясню...

   – На кой она мне ляд, фижика-то? – фижики-то мы эвти жнаем и без ваш!..

   – Озолочу, Оксиньюшка!..

   – Попадью-то твою и озолоти... Ишь какой!.. а еще духовным шлава – что проживаешься... Пушти!.. а не то жареву...

   – Ах, чтоб тебя кошки легали!..

   Происходит новая возня, в размерах еще больших: о "борении духа" уже и помину нет. Работница Аксинья не только что пыхтит, но даже кряхтит, отбиваясь от непрошеных уроков по "физике" и "медячине"; да и сам отец Николай издает какие-то странные звуки, весьма похожие, впрочем, на ту оригинальную музыку, которую можно слышать в кузнице, когда раздувают мехами огонь. Даже синица, заснувшая было в своей клетке у окна – и та проснулась: так и перебирает тоненькими камышинками, как будто просится, чтоб и ей дали поучаствовать в этой положительно веселой сцене.

   – Ай, чтоб те издохнуть!..– кричит выбивающаяся из сил Аксинья; делает последнее усилие и, вырвавшись, наконец, из железных пальцев отца Николая, изо всей мочи шлепается мягкими частями на пол.

   В эту роковую минуту дверь с улицы отворяется с каким-то особенно азартным шумом, и стремительно влетевшая в комнату попадья, которая только прикинулась, что пошла к соседке, а в сущности сперва постояла у ворот, а потом подслушивала у этой самой двери,– неистово бросается к дивану.

   – Тут кто?!. Ах ты, мерзавка эдакая?!.– кричит она, наткнувшись на растянувшуюся на полу неповинную Аксинью и задыхаясь от гнева и ревности:– страм какой затеяла!.. Сичас тебя, страмиицу, выдрать заставлю старосту!.. Ах, черти вас дери!.. страмники вы эдакие!..

   – Да ты что, Нюрочка, взбеленилась-то: она спички тут искала... так я ей пояснял... по науке-то... как они теперь горят-то... сами-то собой...– мямлит, до крайности робко, отец Николай.

   – Уж молчи ты лучше!! вот тебе, страмник!.. вот тебе, страмник!.. Не соблазняй!.. не соблазняй других!!.– расправляется собственноручно попадья с несчастной косой отца Николая.

   – Да, по-сто-ой. Ню... Нюрочка... это ты чу... чудная какая! – отбояривается его преподобие, чувствуя жгучую боль на голове.

   – Это ты так к заседателю-то пошел?..– не унимается взбешенная попадья, еще энергичнее нападая на ученого мужа и запуская свою десницу даже в его жиденькую бороду.– Вот тебе, страмник!.. вот тебе, страмец! Не дури с бабами, не дури!!!

   – Я... Ню... Нюрочка... уче... ученую... то... точку при... приискивал... ззрения... ка... как с за... Ай, что ты это!.. бо... больно ведь!.. с заседателем-то ло... ловчее разговор начать... Ой!.. чудная ты!..– выпутывается отец Николай чуть не сквозь слезы.

   – Так ты у Аксютки-то ее и искал, точку-то эту, зрения, страмник?.. как у тебя еще твое-то зрение не лопнет!..– злорадно издевается попадья, без устали продолжая свою ручную лекцию над поповскими волосами.

   Но тут уже отец Николай, в своем мученичестве за "ученую точку зрения" решительно достигнув пределов всякого, не только что человеческого, но даже и ангельского терпения,– вырывается отчаянным движением из рук своего инквизитора и бежит, без оглядки, сперва на двор, а оттуда за ворота... Юркая брань так и сыплется ему вдогонку до самого крыльца.

   – Постой!.. придешь!..– говорит попадья, задыхаясь и останавливаясь на одно мгновение на этом стратегическом пункте:– придешь!..– повторяет она и удаляется в горницу, неистово хлопнув дверью.

   Проходит этак с полчаса времени. Продрогнувший до костей отец Николай уныло сидит на крылечке и чутко прислушивается к малейшему звуку, доносящемуся к нему из горницы. Как он усердно ни дует в свои покрасневшие кулаки – все же немного тепла надует; да и один подрясник – он тоже не бог знает какая шуба... Уж он и по двору-то бегает, и прискакивает-то... а все-таки русский мороз – чтоб его кошки легали!..– пробирает так, что и не приведи господи! Но вот опасные звуки начинают затихать мало-помалу; в окошке кухни появляется огонь и мелькает фигура,– "надо быть, Оксиньюшки" – полагает отец Николай мысленно. Минуты через две после этого соображения он решается заглянуть в окно, но сквозь намерзнувшие на стеклах узоры не может ничего рассмотреть. Еще через минуту он осмеливается даже чуть слышно приоткрыть дверь в кухню и просунуть туда свой знатно нарумяненный нос. Работница, со слегка припухшей правой щекой, угрюмо сидит в углу на лавке и молча плачет, не обращая никакого внимания на внезапное появление его преподобия...