Проза и публицистика - Иннокентий Федоров-Омулевский

   – Оксиньюшка!..– говорит он ей самым робким шепотом.

   Молчание.

   – А, Оксиньюшка?..

   – Из-жа ваш вше!..– угрюмо-укоризненно произносит Аксинья, не переменяя положения и даже не повертывая к нему головы.

   – Принеси ты мне, Оксиньюшка, Христа ради, верхнюю рясу, шапку да трость...– умилостивляет ее отец Николай все тем же шепотом.

   – Подите-ко шами-то шуньтесь,– круто разворачивает его Аксинья сквозь слезы.

   – Продрог ведь я совсем... чудная ты!..

   – Хоть шмерть приди – не пойду!

   Отец Николай осторожно вступает в кухню.

   – Да ведь она вот тут, ряса-то... близко... в темненькой,– дрожно тычет отец Николай пальцем по направлению к двери в горницу.– Не приведи господи! продрог...

   – Шкажано – не пойду! – чего приштал?..

   Молчание.

   – Я бы на улице обождал-то...

   Молчание.

   – Там у меня в рясе-то, в правом кармане, полтина лежит, так ты ее себе возьми...

   – Шами штупайте и берите...

   За комнатной дверью слышатся шорох и шаги. Отец Николай в ту же минуту кубарем вылетает из кухни на улицу, где снова и подвергается, на некоторое время, безотрадному сиденью на крылечке с невеселым дутьем в кулаки. Впрочем, минут через пять работница осторожно вынесла ему лисью шубу, немного погодя – верхнюю рясу, а еще немного погодя – шапку и трость.

   – Полтину-то я взяла у тебя...– все еще мрачно замечает она, вручая ему последние вещи и поспешно удаляется, сообщив таинственно: "Чай, минет..."

   Отец Николай начинает уже приниматься "оболокаться" (одевается забавно), ворча себе что-то под нос. Совершив торопливо эту операцию, его преподобие еще торопливее удирает со двора, встретясь у ворот с каким-то долговязым мужиком. Встречный кланяется ему в ноги, подходит к нему под благословение и начинает его о чем-то упрашивать, тоскливо разводя руками.

   – Вот как опростаюсь...– скороговоркой басит отец Николай и еще поспешнее начинает улепетывать вдоль улицы. Какая-то собака, должно быть соседская, издали следившая за этим объяснением, опрометью бросается догонять его с неимоверным лаем.

   "Ах, чтоб вас кошки легали!" – думает его преподобие и, не оборачиваясь, продолжает свой путь почти бегом.

   Мужик так и остается на месте с тоскливо разведенными руками.

   В ветхом Рассушинском кабаке, за невзрачной стойкой сидит у стола целовальник с приехавшим к нему из города кумом. Перед ними на столе красуется раскупоренный и до половины разлитый полштоф с надписью: "горькая анисовая", какая-то жареная рыба да соленые огурцы поставлены тут же, на одной тарелке, должно быть, на закуску. Умная и в высшей степени плуговая рожица целовальника с первого взгляда смахивает несколько на жидовскую, но при дальнейшем знакомство с нею оказывается чистокровной русской, без малейшей примеси. Кум – неопределенная породка, попадающаяся всюду на Руси и не носящая на себе никаких отличительных качеств, впрочем, весьма дородная в сравнении с сухонькой фигуркой хозяина. Целовальница, сидящая поодаль от них в беспредметном созерцании с безвольно сложенными на коленях руками, представляет из себя нечто вроде откормленной свиной туши: даже и физиономия у нее смотрит несколько стаканчиком. Она почти не участвует в беседе мужа с гостем, потому что ей, по собственному ее выражению, "набольши, говорит лень"...

   – Ты што ж, кум? – дерябни, братец ты мой! – приветливо говорит целовальник, подвигая гостю уже налитый стаканчик.

   – Многонько будет, Анисим Филиппыч...

   – Ты на меня-то не смотри: мы ведь на этом запаху-то с утра; на нем спим, им и накрываемся,– часто не успеешь прибрать хорошенько, а от уж ты порки-то дери... Верно?

   – Т-а-ак...

   Оба пьют и закусывают.

   – А что, Анисим Филиппыч, как у тебя дело-то справляется? Ладно?

   – Ничего, слава те господи! – не пожалуемся.

   – Т-а-ак...

   – К примеру тепериче сказать, хоть наш поп... куды, парень, пить вино охоч!

   – Ну-у?

   – Ей-богу – ну, право. Он, тебе доложу, брат ты мой, прошедшим летом какую штуку удрал... У нас тут заседатель был,– до этого-то, который нониче приехал,– пьяница то есть первого сорту. Попили эвто они с нашим попом – разгулялись в Крутологове,– станик такой у нас тут есть на трахту, верст тринадцать отседова будет; а тамошний смотритель-от не пьет, только вино от воды не отличат... бедовый дюжина! Нониче он чин получил, так сказывают – совсем из ума выходит: известно, коли нам четверть – благородному все полведра надыть,– это ужо беспременно, по рангу, значит, так приходится. Ну, хорошо. Порядочно, надо быть, они там взъегорили этой благоствени-то; заседателя-то оставила ночевать смотрительша, а попа-то и не могут уговорить: "Подавай тройку!" – кричит он, и шабаш. А уж там тепериче нашего попа знают; не почему ему нельзя тройки дать в эвтом виде: алибо коней загонит, алибо себя искалечит,– бывало такое дело-то, трафлялись... Не дали коней. Только совсем уже эдак повечеру, темненько уж стало, схвать-похвать, ищут попа – нет! Как в воду пошел. Известно, поискали-поискали, да и оставили: у мужика, мол, какого завалился спать. Ну, ладно. Утром встали, трясутся с голубчика-то вчерашнего, а попа все нигде – всю деревню обыскали. Делать нечего, парень, поехали – заседатель назад без попа, а смотритель-от проводить его вызвался,– значит, чтобы по эвтому благому случаю опять дерябнуть важнецки, потому, одно слово – чуйка. Пьют они таким манером, двоечиньком, а с вечера-то ливень был, так лужицы наделал,– подъезжают они примерно к эвтакой самой лужице да и глядят, судари: точь-в-точь тепериче человек на кочке спит... в самой-от луже-то. Заседатель поглядел хорошенько-то да и говорит: – Да это, мол, никак наш отец Миколай? Миколаем зовут нашего-то попа.– Кажись: он же, тот и есть! – Это значит, смотритель-то ему отвечает. Подъехали, парень, ближе: поп же и есть спит; сидит, значит, на кочке по колено в воде да и спит... прекрепко таково. Известно, растолкали его. Обрадовался: – Ах, вы,– говорит,– черноносые! Место-то это,– говорит,– опасное: зарядить надо; так есть ли, мол, заряд-от? – А он тепериче, коли пить кто дает – черноносым того называет; и поговорка у него, значит, такая состоит насчет выпивки. Только они уж его знают, голубчика, наскрозь – обыскивать тотчас давай; заседатель – держит, а смотритель-от – все карманы ему ощупыват – благо, приятели, значит, закадычные. Известно, как не дастся: конфузится, примерно. А поп, братец мой, здоровенный: четырьмя не осилить, коли заупрямствует. Однако смотритель-от изловчился же как-то, схватил его за один карман-от – помират со смеху: в кармане-то у него колоколец...

   – То есть как колоколец, Онисим Филинпыч? – гость с величайшим недоумением в вопросе и глазах.

   – Как есть, я тебе говорю, почтовый колоколец.

   – Ну-у?

   – Да уж так, верно. Поп, известно, заспрашивал шчас: это,– говорит,– у меня стакан, черноносые... Вытащили-таки они опосля эвтот стакан-от у него: медный оказался, братец ты мой,– с язычком... Смехов у нас сколько тут было из-за эвтого самого происшествия...

   – То есть это на что же?.. Колоколец-от что означат?..– все еще недоумевал гость.

   – А ты, братец ты мой, тепериче понимай это прямо: коли ему не дали тройку-то, он с серцов-то и побеги домой к нам, в Засушинское, значит; а чтоб тепериче немужично было бежать-то одному,– не мужик ведь пятьнадцать-то верст бресть,– он колоколец на станции-то и обраболепствуй: бежит да позванивает... славно – как и взаболь на тройке скачет. Вот такой кульер, братец ты мой!..

   – Т-а-ак... Ловок же он у вас, парень!

   – Я тебе говорю: одно слово попина!

   И гость, и рассказчик – оба разражаются вдруг неистовым хохотом; гостя даже как-то коробит при этом, точно у него судороги в животе. Целовальница тоже не может удержаться – выпрыскивает из носу порядочный кусочек самородной студени.

   В кабак входит слепой отставной солдат низенького росту, шатающийся по миру.

   – Наши вам подштанники, старик! – весело приветствует его целовальник.

   – Здорово, зубоскал! – медленно выговаривает "старик" беззубым голосом.

   – Чай, с приятелем (не разб.) пришел? – острит целовальник.

   – А ты думал с тобой?

   – Вот так, парень, отражение найдешь! – любезно заключает целовальник, направляясь к "изобилию даров земных", как выразился однажды в разговоре с ним отец Николай насчет полок, изукрашенных ветхой посудиной.– Тебе который давать (не разб.), поеный али скоромный?

   – Давай хоть скоромный,– ноне не пост.

   – Перво стретенье было, братец ты мой!

   – Это что же такая за "скоромная", Онисим Филиппыч?- любопытствует кум.

   – А в которой, значит, молочка эвтого самого побольше – та и скоромная, а где, значит, водное преобладает – та поеная... Сообразил?– обязательно помогает целовальник своему гостю.