Эхо прошедшего - Вера Андреева

В общем, в Бреннеро мы ничего похожего, в нашем представлении, на Италию не заметили — те же горы, тот же воздух, такая же платформа. Но вот наше внимание привлекла странная пара: на них была надета некая фантастическая форма, напоминающая одежду опереточных героев вроде Цыганского барона или французских гренадеров: узкие брюки с лампасами, подобие каких-то фраков, с фалдами, как бы обмакнутыми в нечто серебряное, расшитых галунами и серебряными же цветами на отворотах. Самое же потрясающее — на головах треуголки, совсем как у Наполеона, когда «шумел, горел пожар московский, дым расстилался по реке, а он, великий и могучий, стоял он в сером сюртуке», и, конечно, в треуголке, заложив одну руку за пуговицы жилета. Оказывается (так разъяснила нам всеведущая мама), это были карабинеры — итальянские полицейские.

Никаких гор не было уже и в помине. Тут и там, на довольно однообразной равнине, виднелись небольшие рощи деревьев с сероватой листвой и мелкими желтенькими цветочками. «Это оливы, — сказала мама, — и едем мы по Ломбардии и скоро переедем через реку По».

Я тут же вспомнила: «ехал принц Оранский через речку По, бабе Орлеанской он сказал бон-мо» — где-то слышанные дурацкие стишки.

«И отчего такое название? — думала я. — Неужто там все люди так часто ходят в ломбард?» А река По, всегда привлекавшая меня своим коротким именем, на деле оказалась скверной и мутной речушкой, через которую мигом перемахнул поезд.

На одной из долгих остановок мама выпустила нас пройтись по перрону. С Саввкой мы подошли к самому паровозу, который, устало отдуваясь паром, весь блестел от горячего масла, как загнанная лошадь от пота. От него тянуло жаром, запахом пара и горячего масла, а из окошечка смотрел замазанный, черный как негр машинист — у него были усталые, красные глаза. Интересно, какой он национальности, — ведь он всю жизнь колесит по разным странам, наверное, давно научился говорить на всех этих языках и всюду чувствует себя как дома. И все-таки где-то должен быть его настоящий дом, куда он возвращается после своих путешествий, — там его ласково встречают, там его ждут жена, дети, там его зовут папой, и там он может наконец хорошенько умыться и сесть за стол среди своих родных и близких… А есть ли у меня такой дом, свой дом?.. Мы тоже, как этот машинист, колесим по свету, сегодня Германия, завтра Италия, а куда мы поедем послезавтра? Но в то же время мы ездим с мамой. Значит, там, где мы, там и дом наш, пусть временный, но разве это не безразлично, раз мы все вместе и нам не о ком вспоминать, нечего жалеть… Но тихим и бесплотным видением перед моими глазами медленно проплыл наш покинутый дом на Черной речке… Ссутулившись, он жмется к башне — как ему страшно, как одиноко, и как мы могли бросить его, такого беспомощного, на произвол судьбы. Приблизившись к моим глазам настолько, что я уже могу различить заколоченные окна, вывалившуюся черепицу на крыше, оборванные плети дикого винограда, хлещущие дом по черным от дождя и непогоды стенам, видение дрогнуло, исчезло. Я стою на платформе незнакомой станции. Вокруг что-то лопочут на непонятном быстром, состоящем как бы из одной буквы «р» языке, рядом Саввка уже долго, по-видимому, дергает меня за рукав — я должна обратить внимание на какую-то деталь огромных колес паровоза…

А там уже мама машет нам — пора возвращаться в вагон. И как же надоел этот пыльный вагон! И вообще мы с Саввкой немного похожи на плохо умывшихся шахтеров. Мы обалдело, чуть подпрыгивая, сидим на своих местах. И это вечное подпрыгивание тоже смертельно надоело. Но вот в вагоне приумолкнувшие было итальянцы снова начинают проворно сыпать свои «р». Среди их непонятной речи все чаще слышится слово «Фиренце». — «Это значит Флоренция», — объясняет мама.

Мы с Саввкой снова в коридорчике вагона, но там все те же голубоватые холмы, белые извилистые дороги среди зеленых полей, веретенообразные почти черные деревья, как бы ввинчивающиеся в небо остриями своих верхушек.

— Кипарисы, — говорит мама.

Скоро появляется высокая стеклянная будка с надписью «Фиренце» — внутри виден человек, который что-то делает с рычагами, торчащими из большой доски. Мы знаем, что это главный стрелочник. Появление такой будки безошибочно указывает, что близко городской вокзал.

В самом деле, поезд въезжает под какие-то своды, а мимо окон все медленнее плывет перрон с людьми — с букетами и без букетов. Они с напряженным вниманием всматриваются в двигающиеся окна нашего поезда. Глаза у них бегают туда-сюда, как на теннисном матче. Нас никто не встречает, тем не менее мы радостно выходим на платформу — крики носильщиков, громкие приветственные восклицания, смех, трескотня предельно экзальтированных встречей родственников и друзей.

На платформе торосы из сумок, чемоданов, коробок, зонтиков, но мама не теряется: мигом все улажено — и мы чуть ли не рысью спешим за нашим носильщиком, довольно подозрительным субъектом бандитского вида, который, свирепо вращая черными глазами, искусно лавирует между людьми и препятствиями. Темные проходы лестницы, наконец яркий свет, простор привокзальной площади, куча наших чемоданов сложена у тротуара. Подъезжает извозчик, цокая и покрикивая на свою лошадь.

На улицах всюду много людей, снующих по тротуарам и прямо по мостовой, так что наш извозчик, грациозно изогнувшись на своих козлах, принужден часто щелкать кнутом и покрикивать на прохожих. Не без зависти мы отметили с Саввкой, как искусно он щелкал бичом: получался громкий хлопок, прямо как из ружья «монтекристо», хотя извозчик не прилагал к этому никаких видимых усилий. После бесконечного ряда поворотов, щелканья кнута и музыкальных окриков извозчика наша карета выехала на довольно большую площадь, почти пустую и ярко освещенную солнцем. С одной стороны ее замыкала высокая светлая церковь, с другой — длинный, довольно плоский дом. Это и была та гостиница, куда мама приказала ехать.

Полутемная комната в гостинице, мягкие кровати, потертые коврики на полу и в коридорах, пыльные портьеры на дверях и потрескавшиеся канделябры на стенах кажутся нам с Саввкой пределом роскоши.

Вид из окна, однако, не производил на нас с Саввкой большого впечатления. Площадь пустынна, большие двери церкви (ее название Санта Мариа Новелла, говорит мама) закрыты, только голуби да ласточки вносят некоторое оживление.

Мама посылает меня на кухню гостиницы с чайником для кипятка — надо же выпить чаю. Это ужасное поручение повергает меня чуть ли в столбняк: я никак не могу выдавить из себя необходимых итальянских слов, которым меня учила мама, и принуждена объясняться знаками. Да и итальянская прислуга, столпившаяся вокруг меня на кухне, никак не может понять, для чего мне понадобился кипяток, — ведь в Италии чай не пьют. Наконец, пожимая в недоумении плечами, мой чайник все-таки наполняют горячей водой…