Клятва королевы - К. У. Гортнер

К лету тысяча четыреста семьдесят седьмого года я едва могла смотреть на него, да и вообще на кого угодно. Мне было столь тоскливо, что я почти обрадовалась, когда пришло срочное известие о новой вражде между самыми могущественными вельможами Андалусии — герцогом Медина-Сидонией и маркизом де Кадисом.

Фернандо не поверил своим ушам, когда я сообщила, что желаю лично заняться примирением южных сеньоров. Мы уже решили ликвидировать последние остатки аристократического сопротивления в Эстремадуре, так что не могло быть и речи, чтобы в столь критический момент оба отсутствовали в Кастилии. Но если Фернандо поехать не мог, то я была полна решимости. Он пытался меня отговорить, перечислял опасности путешествия в беззаконную, кишащую маврами Андалусию, но я оставалась непоколебима. Поцеловала на прощание его и в замешательстве смотревшую на меня Исабель, собрала вещи, оседлала Канелу и поскакала на юг.

На юг, в ослепительный белый зной — в цветущий сад Андалусии, где сверкали на деревьях гранаты, фиги, финики и лимоны, словно драгоценности на шее жены султана; на юг, где на берегах голубых заливов возвышались белые стены городов и я могла побыть наедине со своим горем.

Конечно, я слышала рассказы о Севилье. Кто их не слышал! Один из наших самых старых и больших городов, бывшая столица мавританских захватчиков, до того как в тринадцатом веке их изгнал король Фернандо Третий. Построенная на берегах изумрудного Гвадалквивира, где в порт ежедневно приходили корабли с товарами из Африки и Леванта, из далекой Англии и Нидерландов, Севилья походила на изящное сооружение из белых башенок и сетчатых балконов, повисших над извилистыми улицами в тени великолепных пальм и померанцевых деревьев с несъедобными плодами, из которых извлекали эссенцию с пьянящим ароматом. Здесь, под золоченой поверхностью города, кипели насилие и кровная месть, которыми была печально знаменита Андалусия; здесь, в сердце мира, где давным-давно пришли к недолгому согласию мавры, евреи и христиане, могло случиться все что угодно.

Я ожидала, что меня приведет в восторг прославленный город отражений, где можно вдохнуть пьянящий, насыщенный ароматом апельсинов воздух и перенестись в то время, когда различия в вере и цвете кожи мало что значили. Так оно и случилось. Но, сойдя с баркаса на мосту Магдалены, где уже собрался народ, приветствуя меня дождем из розовых лепестков и бренчанием гитар, я никому не стала говорить, что причина моей радости — не только красота Севильи. Стоя перед величественными открытыми городскими воротами, я наконец ощутила то, чего почти лишилась навсегда, и у меня сильнее забилось сердце.

Я вновь почувствовала, что живу.

Мне предоставили покои в роскошном алькасаре в центре города, рядом с недостроенным каменным собором, что возвышался над разрушенными остатками большой мечети. Повсюду во дворце слышалась и ощущалась вода, она журчала в мозаичных фонтанах, вздымалась по изящной дуге над тихими водоемами в садах и поблескивала в укрытых лилиями прудах. Вода и тепло, соблазнительная смесь, от которой мне хотелось сбросить тесную одежду и пройтись обнаженной, словно дикая кошка, по своим комнатам, переходившим одна в другую подобно лабиринту из сандалового дерева, мозаики и мрамора.

Официальной приемной я сделала главную залу. Здесь, сидя на троне под балдахином с гербом и потея даже в самом легком платье, я приняла герцога Медина-Сидонию, во власти которого находилась Севилья и большая часть ее окрестностей.

Высокий и худой, с зачесанными над узким лбом волосами с проседью и сморщенным шрамом на виске, он олицетворял нашу южную гордость. Глядел на меня с легкой снисходительностью, не соответствовавшей его безупречным манерам, — давал понять, что не привык подчиняться кому бы то ни было, а тем более женщине.

— Воздаю должное вашей светлости, — изящно поклонившись, проговорил он, — и передаю во власть вашей королевской особы ключи от моего города, где вам теперь предстоит безраздельно править.

Фразы, естественно, были символическими — никаких настоящих ключей, которые он мог бы отдать, у него не было. Он стоял передо мной с пустыми руками, словно одни лишь слова являлись доказательством его верности. И будто не он провел последние десять лет, превращая юг в личную сокровищницу, сражаясь с Кадисом, захватывая принадлежавшие короне земли и замки и позволяя провинции погрузиться в беззаконие, пока он копил несметные богатства и отказывался платить налоги.

Меня слегка удивило его хладнокровие, хотя я ничем не дала этого понять. Будь у него хоть капля стыда, побледнел бы. Но он лишь заявил:

— Вряд ли я смогу отдать что-либо еще, пока Кадис на свободе, Majestad. Он с величайшим наслаждением грабит мои земли, похищает мой урожай, моих лошадей, скот, даже крепостных.

— В таком случае он тоже должен искупить вину за свои поступки и воздать мне должное, — сухо ответила я.

К моему удивлению, герцог хрипло рассмеялся:

— Кадис? Искупить вину? Он никогда этого не сделает. Он презирает любую власть, даже своего монарха. Ничем не лучше обычного преступника! Вам следует приказать арестовать его и выпотрошить живьем за неповиновение.

— В самом деле? — Мне был не по душе тон Медина-Сидонии, и не нравилось, что он пытается указывать, как я должна поступать.

Герцог, кажется, забыл, что ни он, ни Кадис никогда не имели прав на множество узурпированных ими территорий. В действительности гордый Сидония был не меньшим злодеем, чем его враг, и у меня на мгновение возникла мысль сообщить ему об этом, но я все же взяла себя в руки и сказала:

— Можете быть уверены, я здесь для того, чтобы вершить справедливость, и я положу конец ссоре между вами и маркизом, с каковой целью сеньор Кадис будет немедленно призван пред мои очи.

— Посмотрим, — усмехнулся Медина-Сидония, — как много времени ему потребуется, чтобы ответить, если вообще ответит.

Слова его нисколько меня не разубедили. Ожидая ответа Кадиса на мое послание, я решила проучить герцога на примере. Приказала поставить в зале помост для трона, чтобы каждое утро принимать народ. Едва услышав о моей готовности рассмотреть жалобы, люди выстроились в многочасовую очередь, желая предстать передо мной.

Я потребовала, чтобы Медина-Сидония посещал эти встречи, поскольку, как я подозревала, мне не рассказывали и половины правды о том, что творится в городе. Под сказочной роскошью Севильи билось темное, извращенное сердце. Каждый стремился получить преимущество, что обычно заканчивалось чьей-то смертью или нищетой, как в случае человека, который пришел ко мне заявить, что терроризировавшие его и соседей воры украли у него стадо коз. Он подал жалобу в местный магистрат, но, вместо того чтобы помочь, ему выписали штраф. Когда он отказался платить, в дом пришли люди в масках и избили его, а его юную дочь, к моему ужасу, изнасиловали у него на глазах.

— Никто мне не верит, — сказал он мне, комкая шляпу в узловатых руках и нервно поглядывая на Медина-Сидонию, что стоял у моего трона, словно гранитный столб. — Говорят, будто мы все лжем, каждый из нас, хотя я потом выяснил, что все мое стадо продали на рынке. Majestad, прошу вас о справедливости. Мои козы — все, что у меня есть; мне нужно их молоко, чтобы делать сыр и обеспечивать семью. А моя дочь… — Голос его сорвался. — Ее обесчестили. Ни один приличный мужчина теперь ее не возьмет.

— Подумаешь, еще одна обесчещенная еврейка! — вмешался Медина-Сидония, прежде чем я успела что-либо сказать. Когда я повернулась к нему, он добавил; — Этот человек богохульствует, как и все его грязное отродье. Он отказался подчиниться закону и держаться в пределах своего гетто. Если он настаивает на том, чтобы торговать на рынке своим сыром, как может наш магистрат отвечать за то, что с ним приключается?

Грубость Медина-Сидонии не стала для меня неожиданностью. Он появлялся во дворце каждый день, одетый в дорогие шелка и бархат, в сопровождении свиты, достойной властителя. На поясе его висел меч прекрасной работы, перчатки и манжеты украшали драгоценные камни и золото; для подобной жизни ему требовался немалый доход. И, как и многие гранды в течение столетий, он наверняка поддерживал магистрат, который, в свою очередь, платил ему процент со всего, что приносили их воровские банды. То был испытанный временем способ вести роскошную жизнь и получать власть над обширными территориями — та самая презренная коррупция, от которой я со всей решимостью намеревалась избавить королевство.

Не сводя взгляда с герцога, я спросила:

— Евреям запрещено смешиваться с христианским населением на рынке?

Я уже знала, что это не так. В отличие от Кастилии, где с терпимостью дела обстояли непросто, Андалусия исторически отличалась большей лояльностью. Разделения христиан и евреев не требовалось здесь уже столетия, хотя многие местные евреи предпочитали оставаться на старых, выделенных им территориях.