Аполлинария Суслова - Людмила Ивановна Сараскина

только в свободное время (уж не сераль ли), то не хочет, чтобы женщина выходила замуж и паче всего, чтоб не иметь страстей, то хочет выселиться из Европы и составить братство, но нет еще товарищей. Она постоянно убеждает Г[ерцена], что нужно ему патрироваться и писать для Франции брошюры. Наконец, сегодня мы с ней как будто договорились. Я говорю, что пользу нужно приносить, хоть одного мужика читать выучить. Она доказывает, что это не польза, ибо мужику читать еще нечего, он забудет читать, ибо книг для него не написано. Тургенев ему не годится, непонятен. Только одного Кольцова он понимает, но с Кольцовым далеко не уйдешь.

– Стало быть, нужно, чтоб народ сам для себя написал книги.

– Нет, не то. Нужно, чтоб цивилизованные в [?] составили для модели общество, в котором бы не венчались и не крестили детей, написали бы книжки для русского народа (те, которые не забыли русский язык).

– Но как составить такое общество? Пожалуй, никто не пойдет.

– А Лугинин и Усов!

Я просила считать меня кандидатом. Но что я буду делать, если туда попадут Лугинин и Усов?

Потом она просила меня достать ей яду через моего доктора. Я, как особа без предрассудков, гуманная и образованная, обещала ей, но я не знала, как было подступить к моему доктору с такой просьбой, слишком уж стыдно, и она меня предупредила, достала сама через своего доктора, который глуп и ничего не понял.

Сегодня со мной случилось комическое обстоятельство.

Приходя нанимать здесь квартиру с m-me О[гаревой], я встретила поляка, немолодой человек, который, слыша нас, говорящих по-русски, заговорил; а в день, когда я перебиралась, ни с того ни с сего зашел ко мне, когда комната была отворена. Я приняла его холодно и с тех пор недели две его не видала.

Сегодня я его встречаю на лестнице и поклонилась ему, кажется, первая. Он очень радостно принял мое приветствие и повел меня знакомить со своей женой.

В небольшой комнате я встретила пожилую женщину.

При рекомендации я тотчас же почувствовала неловкость.

– M-me, – заговорила я, – хоть я и русская…

– Но… либеральная, – сказал поляк.

– Я не разделяю мнений… – продолжала я.

– Мур[авьева], – сказала за меня дама. – Вы не русская душой.

– Извините, – сказала я, – всегда русская. – И тут я почувствовала всю нелепость этого знакомства и поспешила повернуть разговор на другие предметы.

Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 118–120.

Конец марта – начало апреля [1865]

Любезная Mademoiselle Pauline (виновата, не могла вспомнить имени вашего отца).

Сегодня я к вам с просьбой – мне пишут из Дрездена сходить на Poste restante и [дать] справиться, есть ли письма на имя m-me Polialogute и m-me Zion и дать их адрес, прося пересылать в Дрезден. Так как порученье это застало меня уже здесь, будьте так добры, сделайте это за меня – вот адрес их.

Здесь хорошо, но погода часто очень не хороша, и дождь, и ветер, и даже раз снег шел; Гер[цен] приехал, мы были уже с ним в Ницце.

Как ваше здоровье? Что ваша сестра, имеете ли вы от нее письма?

Прощайте, крепко жму вашу руку.

Вторник,

rand. Hôtel

Cannes

Dep. du Var

Преданная вам

N

Н. А. Тучкова-Огарева – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 278–279.

Петербург, 15(27) апреля 1865 г.

Ф. М. Достоевский – А. П. Сусловой (несохранившееся письмо).

Montpellier, 24 апреля

Недавно с Hault говорили довольно симпатично. Он говорит, что русские женщины симпатичнее и лучше русских мужчин, точно так же, как и итальянки. Он говорит, что у всякого политического деятеля Италии непременно где-нибудь сидит женщина, которая его одушевляет. «Я много имею сношений с русскими женщинами через письма, – сказал он. – Но отчего у самых легких и ветреных из них внутри всегда печаль?»

Он говорит, что русская народность вовсе не обещает такого развития, какое ждут от нее Герцен и другие. Что Россия тоже имела свою цивилизацию и стоит в этом отношении наравне с другими государствами Запада, что во французском народе тоже много нетронутых сил.

Потом смеялся над современной фр[анцузской] молодежью, над ее резонабельностью и рассказывал, какие они были в свое время, сколько было у них удали и энтузиазма.

Вчера он рассказывал, как свободны итальянские и испанские женщины, что молодая женщина, давая вечер, все время почти остается с человеком, который ей нравится. Все это замечают и находят натуральным. Все уходят домой, он остается. При нем она раздевается, даже ложится в постель. И все это делается свободно, искренно и без злоупотребления.

Вчера была на ярмарке, которая тут только что началась. Прелестно, как хорошо. Балаганы, качели. Я с племянницей m-me Chancel тоже буду качаться на качелях когда-нибудь вечером. А балаганы! Théâtre de pation, Chiens et singe savants[158] и пр. А паяцы! Есть одна очень интересная девочка, которая танцевала на галерее. Танцевала с грацией и одушевлением. Потом с особенным добродушием каким-то раздавала билеты. К ней протягивались из толпы разные жилистые руки. С какой приветливостью улыбалась она и кивала головой своим знакомым! С какой живостью схватила огромную некрасивую собаку и поцеловала ее в морду. Подле же стояла другая девочка, помоложе, но похожа на нее и в одинаковом костюме (она серьезнее и как-то больше похожа на мальчика).

Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 120–121.

Петербург 19 апреля 65

Любезнейшая и уважаемая мною Надежда Прокофьевна,

Прилагаю к этому письму к Вам письмо мое к Аполлинарии, или вернее – копию с письма моего к Аполлинарии, посланного ей с этой же почтой в Монпелье. Так как Вы пишете[159], что она очень скоро, может быть, приедет к Вам в Цюрих, то и письмо мое к ней в Монпелье, пожалуй, придет туда уже, когда ее там не будет. А так как мне непременно надо, чтобы она это письмо мое получила, то и прошу Вас передать ей эту копию при свидании. Прошу еще Вас прочесть это письмо самой. Из него Вы ясно увидите разъяснение всех вопросов, которые Вы мне задаете в Вашем письме, то есть «люблю ли я лакомиться чужими страданиями и слезами» и проч. А также разъяснение насчет цинизма и грязи.

Прибавлю, собственно для Вас, еще то, что Вы, кажется, не первый год меня знаете, что я в каждую тяжелую минуту к Вам приезжал отдохнуть душой, а в последнее время исключительно только к Вам одной и приходил, когда уж очень, бывало, наболит в