Воспоминания "Встречи на грешной земле" - Самуил Алёшин

В своих интервью по телевидению Фаина Григорьевна тоже играла роль. Но так как это была ее собственная режиссура, то, увы, в томной даме, лепечущей на телеэкране, невозможно был узнать лихую на язык Раневскую. Лишнее подтверждение того, что даже высокоталантливые артисты, предоставленные сами себе, будут играть обязательно плохо. Это никак не роняет Раневскую, а просто еще раз напоминает: талант артистов надо беречь, в том числе и от них самих. Причем тем строже и тщательней, чем талант более редок. Это значит — не давать артисту тонуть без режиссуры. Артист поплыл, но твердая, умелая и заботливая рука режиссера должна быть тут как тут, чтобы артист не захлебнулся и не поднял слишком-то уж большой вокруг себя веер брызг.

А слабости талантливого человека — что же, они, если хотите, даже украшают его, приближая ко всем нам,

прочим смертным. Так, например, в одной из телепередач на вопрос к Раневской: кто был ее непосредственным учителем, Фаина Григорьевна назвала — знаете кого? — Александра Сергеевича Пушкина. Честное слово. И при этом молитвенно взглянула на спрашивающую Наталью Крымову, одну из наших самых думающих критиков. И что? Умница Крымова даже глазом не моргнула. И — правильно. Это же Раневская! Даже если бы она назвала Станиславского своим учеником, так и то, я полагаю, ей можно было бы это простить. Мне почему-то кажется, что Станиславский, если бы услышал подобное, то, зная Раневскую, наверняка простил бы ей это. Ведь большому таланту многое можно простить. Кроме одного! Нельзя позволять ему себя губить. К счастью, Раневскую от этого все-таки удалось сберечь.

Илья Эренбург Монологи себе

Теперь, по прошествии более 50-ти лет, после встречи с Эренбургом, я попытаюсь вспомнить, что же толкнуло меня к нему. Скорее всего чувство безнадежности. Вернувшись из Сталинграда в Москву, я обошел со своей первой пьесой «Мефистофель» и сказками едва ли не все имевшиеся тогда в столице издательства и театры. И всюду — после добрых, а иногда даже лестных слов — отказ. Причина: не ко времени. Не о том сейчас надо. Идет война, а вы...

А имя Эренбурга у всех тогда было на устах. Его антифашистскими статьями зачитывались все с воодушевлением. Они казались именно тем, что сейчас нужно. Да и были таковыми. Вот, наверное, я и захотел проверить у человека, который как бы олицетворял собой современность, действительно ли мои работы не ко времени? И вообще, что они, с точки зрения именно такого Мастера, собой представляют?

Скажу сразу — Эренбург никогда не был в числе моих любимых писателей. Его романы я читал с интересом, но не более. За душу не брали. Иное дело его публицистика. Она была умна, доказательна, волновала и била в точку.

Я подумал: ну пусть у него совсем другой вкус, но уж он-то понимает требование момента. И потом, его мнение будет свободным от всяческих деловых соображений.

Раздобыв телефон Эренбурга, а позвонил ему, изложив свою просьбу. Он сразу же согласился на встречу, и 4 января 1945 года я был у него. Он жил в угловом доме, выходящем на площадь перед Моссоветом. Ныне на стене этого здания мемориальная доска.

Почему Эренбург, знаменитый и, наверное, очень занятой писатель, согласился принять меня, не знаю. В

нынешнее время многие обзавелись автоответчиками, общением с которыми все может и закончиться. Понимаю, преступность возросла, да и неясно тому, с кем хотите встретиться, зачем вы ему нужны. Но раньше то ли преступников не боялись, то ли автоответчиков еще не было, однако на такие встречи даже очень известные люди шли безбоязненно. Просит человек — значит, ему нужно, вот и соглашались.

Меня встретил небольшого роста человек, с взъерошенной шевелюрой, с утомленным лицом и с мешками под глазами — сам Эренбург. Он протянул мне свою маленькую, как у ребенка, руку и провел в комнату.

Помню, меня поразило, что одна из стен оказалась увешанной сверху донизу иконами. Эренбургу тогда было 54 года, но выглядел он намного старше. Спросив, с чем же я к нему пришел, он с удивлением метнул на меня взгляд, когда я назвал свою пьесу: «Мефистофель». Ишь, мальчишка, было в этом взгляде, куда полез!

Но вслух спросил: «Тот самый Мефистофель?» «Тот самый, — ответил я. — И еще вот — несколько сказок». — «Что ж, прочту, звоните».

Потом он поинтересовался, почему я в военной форме.

Я ответил: «Донашиваю. Не успел еще обзавестись цивильным», — и ушел со странным чувством, которое бывает, когда разговариваешь с иностранцем через переводчика. Вроде поговорили, и вместе с тем — барьер.

Следующая встреча, однако, состоялась не скоро. Каждый раз, не объясняя, он говорил: «Позвоните через десять дней. Позвоните через неделю». А потом вообще уехал в Германию на неопределенный срок.

Встреча состоялась лишь 25 марта, и на ней Эренбург, задумчиво посмотрев на меня, сказал, почти дословно, следующее:

«Я даже не знаю, что вам сказать. Писатель — очень субъективный судья. Единственное, что он может, это оценить качество. С точки зрения качества, к пьесе претензий нет. Но это пьеса для чтения, не для сцены. С философской частью я согласен. Сказки неожиданны.

Ваша литературная зрелость налицо. Видно, что автор говорит, что хочет, и так, как хочет. С точки зрения воз-

можности напечатать — при нынешней напуганности редакторов, их стремлении перестраховаться элементарным, злободневным и безусловным материалом, да еще в условиях бумажного кризиса — шансов мало. Поставить пьесу на сцене — еще того меньше.

Что делать? Надо писать. Писать и писать, не приноравливаясь и не приспособляясь, а так, как хочется. Я не верю, что девушка может заработать капитал на панели, а потом выйти замуж и быть счастливой. Некоторые думают, будто можно писать на рынок, завоевать себе имя, добиться печатанья, а потом писать что хочешь и как хочешь. Нет. Кто попал на панель, там и кончит. Надо писать и толкаться время от времени. Есть, конечно, стена — редакторы. Но нельзя сдаваться. Все равно, надо писать».

Этот монолог он произнес, почти не делая пауз и не ожидая, очевидно, от меня вопросов. Мне показалось, что он говорил как бы не только мне, но и самому себе. Он даже не спросил, согласен я с ним или нет.

Потом Эренбург поинтересовался моими литературными пристрастиями и сообщил о своих. Тут наши вкусы разошлись. Узнав, что я люблю Франса, Шоу, Бальзака и могу перечитывать «Войну и мир» с любого места и без конца, он сказал:

«Франса не люблю. И Шоу тоже. Немного люблю Флобера. Кое-что Бальзака, «Горио», например. Люблю Вольтера — «Кандид». Чувствую, что «Война и мир» — это вершина романа, но не люблю».

Признаться, мне почудилось, что он немного кокетничал.