Воспоминания "Встречи на грешной земле" - Самуил Алёшин

Как-то, зная, что Варпаховский поставил три мои пьесы и что я отношусь к нему как к режиссеру очень уважительно, Фаина Григорьевна попыталась было осудить его за легкомыслие в работе и за такую же якобы манеру себя вести. Я возразил, сказав, что в работе — совсем наоборот — Варпаховский всегда поражал меня своим высоким профессионализмом и добросовестностью. А в поведении... Зная судьбу Варпаховского, — он отсидел в сталинских лагерях 17 лет — можно только восхититься тем, как ему удалось сохранить легкий характер и не озлобиться. На что Раневская заметила:

— Знаете, как сказал один раввин: «Если невеста писает в постель, это, конечно, плохо. Но, если она не писает, тоже ничего особенного».

Репетируя в пьесе «Дальше — тишина», Раневская изо всех сил пыталась использовать мелодраматическую сторону роли, нагнетая трагизм, что, наоборот, снижало накал ситуации. Сдерживаемая режиссером Эфросом, одним из лучших наших постановщиков, она постоянно спорила с ним. Наконец, как-то с глазу на глаз ее партнер по спектаклю Плятт сказал: «Фаина! В кои-то веки

ты попала к хорошему режиссеру. Так слушайся его!» И, как рассказывал мне потом Плятт, это помогло. На некоторое время. Главным образом тем, что перестала хотя бы спорить. И начала слушаться. Однако, с течением времени... Ах, да что говорить, — натура свое возьмет.

Раневская была остроумна и, несмотря на заикание, — на сцене оно исчезало — превосходно рассказывала. А если история носила комический характер, то рассказ превращался в маленький спектакль. Помню историю о сестре, которая приехала к ней из Англии. Сестра попросила домработницу спуститься и купить определенный кусок мяса (скажем, вырезку), чтобы приготовить какое-то особое блюдо. Раневская тогда жила в высотном доме на Котельнической набережной, и продуктовый магазин находился в нижнем этаже.

Домработница ни слова не сказала, только взглянула на сестру Раневской, как на слабоумную, и пошла в магазин. А когда вернулась, то швырнула на стол какие-то мясные ошметки.

Нет, вы меня не поняли, милочка, — сказала сестра, и Раневская изобразила манеру, с которой сестра старалась быть деликатной. — Надо было сказать мяснику то-то и то-то.

— Вот-вот, — пробасила домработница. — Вот ты сходи и скажи. А он тебе скажет... — и домработница добавила, а Раневская повторила, что именно.

После чего сестра ушла, долго не возвращалась, а когда, наконец, вернулась, то выложила на стол именно тот кусок мяса, который был ей необходим.

Домработница онемела, а Раневская выдавила из себя:

К-как т-тебе эт-то у-у-уд-далось?

— Очень просто, — промолвила сестра. И далее следовал рассказ, как действительно мясник сначала посмотрел на нее, как на сумасшедшую, сказав: «Бери, что есть», — а из очереди крикнули: «Гражданка, не задерживайте!» Но затем, видя, что она не уходит, пропуская людей в очереди, и после того, как сестра, спросив у мясника его имя-отчество, разъяснила ему, для чего ей нужна именно вырезка, мясник спустился с нею в подвал и отрубил именно тот кусок мяса, который был ей необходим. После чего они распрощались друзьями.

И, скажу вам, даже мне, старому москвичу, знающему не понаслышке, что такое московские магазины в разные периоды нашего существования, даже мне, повторяю, эта сцена, в исполнении Раневской, показалась достоверной. После того, как она изобразила свою сестру, и домработницу, и мясника, и очередь, и даже воспроизвела свое изумление при виде вырезки. Правда, подозреваю, что сестра к тому же упомянула, откуда она приехала и, самое главное, для кого мясо.

Повторяю, Раневская была остроумна, а потому ее характеристики отдельных людей и меткие словечки попадали в цель и передавались из уст в уста.

Завадского она ценила как режиссера, но при всем том называла вытянутым карликом, имея в виду не только его физический облик, но и, как ей казалось, творческие возможности. Она любила посмеяться над его несколько показной манерой держаться. Все знали, что он демонстративно посещает все балеты с известной балериной, на которой некогда был женат. И, сидя в первом ряду, картинно промокает глаза. Вот Раневская и припечатала: «Ну, Завадский опять пошел на рыдалку».

К сожалению, так как ее шутки почти всегда выходили за рамки цензурных правил, то привести их тут мне будет затруднительно. Одно скажу — они могли повергнуть в шок любого человека, даже не столько упомянутой особенностью, сколько неожиданностью.

В качестве примера все же приведу один случай. Дело было на гастролях в Одессе, где она, воспользовавшись такси, заплатила по счетчику. Шофер был вне себя, тем более, что узнал, кого вез. Он воскрикнул:

Мадам Раневская! Как это понимать, как?! Вы — и по счетчику?!

А я, мой милый, деньги не вот этим местом зарабатываю, — сказала Раневская и не только похлопала себя по тому месту, которое имела в виду, но и назвала его, дабы уж не было сомнения.

Свидетели говорят, что шофер долго не мог тронуться с места.

Известен случай, когда ей домой позвонила какая-то дама и стала говорить так, что конца этому не было видно.

Раневская наконец не выдержала и сказала: «Милочка, я говорю с вами из автомата, а тут уже собралось много народа. Всего хорошего». И положила трубку, оставив всех, кто был при этом, в недоумении, то ли она позабыла, кто кому позвонил, то ли поступила так нарочно.

Пожалуй, никто из знаменитых артистов не поменял столько театров, как Раневская. В театре Маяковского она превосходно сыграла в «Лисичках» Лилиан Хеллман — и ушла. В театре Пушкина — главную роль в пьесе «Деревья умирают стоя» Кассона, также с успехом — и ушла. В театре Моссовета — в уже упомянутых пьесах и — последняя роль — в «Правда хорошо, а счастье лучше» Островского. И все время поговаривала, что уйдет. Но не ушла. Возможно, потому, что все вокруг соглашались терпеть ее шутки, насмешки и вообще все, что она вытворяла. В том числе и тогдашний главный режиссер Юрий Завадский. А возможно, понимая, что после смерти Завадского и Марецкой ее уход нанесет театру сокрушительный удар. Потому и соглашалась играть даже будучи совсем больной. (Свою последнюю роль Раневская играла почти автоматически, и ее трудно было узнать.) Но вскоре эту невосполнимую потерю театр все же понес. Не только театр Моссовета, но и весь наш театр. Актрисы, обладающей даром столь мгновенной заразительности, как Раневская, у нас больше нет.

В своих интервью по телевидению Фаина Григорьевна тоже играла роль. Но так как это была ее собственная режиссура, то, увы, в томной даме, лепечущей на телеэкране, невозможно был узнать лихую на язык Раневскую. Лишнее подтверждение того, что даже высокоталантливые артисты, предоставленные сами себе, будут играть обязательно плохо. Это никак не роняет Раневскую, а просто еще раз напоминает: талант артистов надо беречь, в том числе и от них самих. Причем тем строже и тщательней, чем талант более редок. Это значит — не давать артисту тонуть без режиссуры. Артист поплыл, но твердая, умелая и заботливая рука режиссера должна быть тут как тут, чтобы артист не захлебнулся и не поднял слишком-то уж большой вокруг себя веер брызг.