Катрин (Книги 1-7) - Жюльетта Бенцони

— Завтра?

— Да. День пасмурный. Ночь наступит раньше обыкновенного, и, видимо, ваши друзья не хотят рисковать. Они хотят видеть вас при дневном свете. Я желаю вам доброй ночи. Вам сейчас принесут поесть…

Потом, указав на длинный неподвижный силуэт под розовым одеялом, произнес:

— Когда все будет кончено, предупредите одного из людей, которые будут дежурить ночью у двери, чтобы я мог отдать ему мой последний долг. Я занимаю соседнюю комнату. Ах да, чуть не забыл…

Он снова открыл дверь. На пороге показалась черная тень монаха-бенедиктинца в траурном. — облачении, с опущенным на лицо капюшоном, с руками, засунутыми в широкие рукава. Его большие голые ступни, серые от пыли, виднелись между ремнями его сандалий из грубой кожи.

— Вот настоятель братства Добрых Людей из леса. Их скит находился в одном лье отсюда… Он… охотно согласился помочь нашему другу и подготовить его в последний путь! Я вас оставляю…

Монах вышел вперед и, не глядя ни на кого, направился к кровати. В капюшоне, скрывавшем его лицо, он имел достаточно устрашающий вид, и Катрин, хотя ее трудно было удивить, перекрестилась и отступила в тень занавесок. Ей показалось, что она видит тень смерти, которая пришла, чтобы унести Арно.

Подойдя к подножию кровати, бенедиктинец мгновение смотрел на умирающего, затем повернулся к Готье, который, усадив Беранже на табурет, подошел к нему.

— Не могли бы вы подтащить этот сундук к кровати? — спросил он тихим голосом. — Я принес все, что нужно для последнего причастия.

Произнеся эти слова, он откинул капюшон, открыв грубые, лишенные красоты черты. Но это лицо было энергичное и веселое. Большой рот с приподнятыми углами, чуть вздернутый нос выдавали натуру, созданную для веселья, несмотря на аскетичную худобу лица. Вокруг широкой тонзуры росла корона из диких прядей начинавших седеть волос. Но когда он появился в свете свечи, наклонившись над умирающим, Катрин с возгласом удивления покинула свое убежище. Она не верила своим глазам.

— Ландри! — воскликнула она. — Ты здесь? Он выпрямился, посмотрел на нее без удивления, но с радостью, засветившейся вдруг в его карих глазах, в них она внезапно обнаружила прежнюю живость своего друга детства.

Она стояла с другой стороны кровати и рассматривала его, раскрыв рот, словно он был призраком. Ее замешательство было таким заметным, что, несмотря на серьезность момента, он ей улыбнулся.

— Да, Катрин… это именно я! Как ты задержалась!

— Задержалась? Ты что же хочешь сказать… что ты меня ждал?

— Мы тебя ждали! Графиня де Шатовилен, которая дала нам в дар, моим братьям и мне, небольшой надел для часовни. Графиня — наша благодетельница. В благодарность мы отправляем в замке богослужение. И, естественно, она мне сказала, что позвала тебя. Вот почему мы тебя ждали…

Ландри говорил и раскладывал на сундуке, который Готье и Беранже подтащили к кровати, распятие, две маленькие свечки, веточку самшита и два маленьких флакона, один с лампадным маслом, другой — со святой водой. Он попросил таз воды и немного белой материи.

Тем временем Катрин опустилась на колени перед кроватью. Она искала взгляд Ландри, с которого не спускала глаз, словно боялась, что он исчезнет в облаке дыма. Это было настолько невероятно, что бы он там ни говорил, найти здесь Ландри Пигаса, мальчишку с Моста Менял, которого она когда-то оставила в аббатстве Сен-Сен. Хотя, если подумать, вышеназванное аббатство было не так далеко…

— Моя мать? — выдохнула она.

— Она не дождалась, Катрин! Вот уже неделя, как она свято почила в бозе! Будь спокойна, — добавил он, увидев, как изменилось лицо его подруги, — она умерла без мучений, до самого конца говоря о тебе и о своих внуках. Я думаю, она была счастлива соединиться наконец с твоим отцом. Она не сожалела о жизни…

— Она так никогда и не смогла оправиться после его смерти, — прошептала Катрин. — В течение очень долгого времени я не отдавала себе в этом отчета, так как об этом никогда не думала, ведь речь идет о родителях… На них смотришь как бы со стороны, но мне кажется, что они очень любили друг друга.

— Не сомневайся! Это была любовь простая, она без этой драмы могла бы длиться долго.

Глаза Катрин наполнились слезами. Она никогда не представляла себе своих родителей как влюбленных. Для нее они были спокойными, мирными людьми, жили один подле другого почти без слов, может быть, потому, что они в них не нуждались, чтобы понимать друг друга. И когда жизнь Гоше оборвалась в шуме и ярости разнузданной толпы, жизнь Жакетты покорно тянулась до, тех пор, пока она, ее мать, не смогла отправиться в этот великий путь, к которому она готовилась в течение стольких лет. Этот день был для нее желанным…

Прижавшись лбом к атласному одеялу, Катрин принялась молиться одновременно за ту, которой больше не было, и за того, кто скоро должен был отправиться той же неведомой дорогой. Их любовь была соткана из контрастов: драма и счастье, неистовство и нежность, радость и страдание, но госпожа де Монсальви знала, что, как только Арно не станет, ее собственная жизнь будет похожа на жизнь ее матери, на жизнь Изабеллы де Монсальви, ее свекрови, и на жизнь всех женщин, кого любимый муж оставляет на земле: на долгое ожидание, медленный исход, непрерывное продвижение к черной двери, которая открывает вечность света…

Ландри, пока она молилась, кончил свои приготовления, надел на свое одеяние шелковую епитрахиль. Он рассматривал умирающего.

— Кто этот человек? — спросил он тихо. Катрин вздрогнула, только теперь поняв, что он не мог знать. Эрменгарда говорила ему только о Катрин, она не могла предвидеть то, что произошло. И солдаты, которые за ним ходили, не должны были взять на себя труд упомянуть его имя. А если и упомянули, то имя капитана Грома.

Она взяла лежащую на одеяле большую руку, удивилась, что она такая теплая. Она горела от жара.

— Это мой муж, — вздохнула она. — Граф де Монсальви…

Она почувствовала, что Ландри не понимает и тем не менее не задает больше вопросов. Его переполненный милосердием взгляд переходил поочередно с ее светловолосой головы на ту, другую, которая лежала на кровати, наполовину скрытая в окровавленных бинтах.

— Ты мне расскажешь позже! — прошептал он. — У нас еще будет время.

Потом, обмакнув в святой воде веточку самшита, он опрыскал комнату. Все встали на колени.

— Pax huic domui! — сказал он сильным голосом. — Adjutorinum nostrum in nomine Domini…

Ритуал соборования, умиротворяющий и простой, прокатился по комнате нежной музыкой латинского языка. Наклонившись над