Белый олеандр - Джанет Фитч

Отвернувшись, я смотрела на наше отражение в разбитом стекле дверей: я в шелковой пижаме, Рон на постели, Клер, залитая светом прикроватной лампы, впервые совершенно равнодушная к нам обоим.

— Почему вы так мало любили ее?

Он уронил руку на одеяло и покачал головой. Никто не знает, почему. Никто никогда не знает, почему.

В этот раз я гораздо дольше упаковывала вещи, чем когда уезжала от Амелии. На кровати лежала одежда, которую Клер покупала мне, книги, дюреровский кролик. Я забирала все. Чемодан был только один, и все остальное я уложила в пакеты из супермаркета. Их понадобилось семь штук. В кухне я вытащила из морозилки сумочку с драгоценностями и взяла кольцо с аквамарином. Клер оно всегда было велико, и ее матери тоже, но мне было совсем как раз.

Социальный работник, пожилая белая женщина в джинсах и с жемчужными серьгами, приехала почти в полночь. Джоан Пилер уже не работала в моей Службе опеки, перевелась в «Фокс» год назад. Рон помог мне отнести пакеты в фургон.

— Прости меня. — Он вытащил бумажник, сунул деньги мне в руку. Две банкноты по сто долларов. Мать швырнула бы их ему в лицо, но я спрятала в карман.

Я смотрела в окно фургона, как удаляется дом, как он становится меньше и меньше в безлунной темноте. Вот и конец, так должно было случиться. Маленький голливудский домик среди огромных белоствольных сикоморов. Сам черт не знает, что теперь со мной будет.

22

Детский центр «Мак-Ларрен» стал в какой-то мере облегчением. Самое худшее случилось, больше не надо было его ждать.

Я лежала на своей новой постели, узкой, на низеньких ножках. Все вещи пришлось сдать на склад, кроме двух комплектов одежды в ящиках из прессованного картона под матрасом. Кожа горела — я прошла обработку против насекомых, от волос до сих пор воняло едким мылом. Все вокруг спали, кроме нескольких девочек в коридоре, больных эпилепсией, совершивших попытку самоубийства или просто неуправляемых, которым требовался постоянный контроль. Наконец стало совсем тихо.

Сейчас мне было совсем легко представить, как мать спит во Фронтере на прикрученной к стене койке. Не так уж велика разница. Такие же бетонные стены, линолеум на полу, тени сосен в свете уличных фонарей, свернувшиеся во сне фигурки соседок по комнате, сбросивших легкие одеяла. В комнате было очень жарко, но я не стала открывать окно. Клер умерла. Какая разница, холодно или жарко?

Я погладила ладонью пушистую щеточку коротких волос. Хорошо, что я их остригла. Стая девчонок дважды набрасывалась на меня, один раз на Большой Поляне, второй — по дороге из спортзала, потому что кто-то из парней сказал, что я ничего. Я не хотела быть красивой. Горели шрамы на щеке, становясь из багровых зеленоватыми, тени сосен за шторами танцевали на ветру, как куклы в балийском театре теней под музыку гамелана.

Вчера утром мне позвонил Рон. Он должен был везти в Коннектикут прах Клер и предложил мне тоже поехать. Я не хотела смотреть, как вокруг урны соберутся ее родственники, тоже ничего не знающие о ней. Невыносимо было бы стоять там посторонним человеком и слушать надгробные речи. Надо было сказать им: «Клер поцеловала меня в губы».

— Вы совсем ничего не знали о ней, — сказала я Рону.

Клер не хотела, чтобы ее кремировали, она хотела быть похороненной с жемчужным ожерельем во рту, с золотыми монетами на глазах. Рон никогда не интересовался тем, чего она хочет, он всегда думал, что сам лучше знает. «Ты должна была смотреть за ней». Разве он не знал, что Клер думает о самоубийстве, когда взял меня в дом? Для этого меня и наняли. Я была антисуицидальным надзором, а вовсе не приемным ребенком.

Тени сосен качались на одеяле, на стене за моей головой. Вот и люди так же. Мы даже не видим друг друга, только движущиеся тени, качаемые неизвестными ветрами. Какая разница, здесь я или в другом месте. Я не смогла сохранить ей жизнь.

В коридоре застонала какая-то из девочек. Моя соседка перевернулась на другой бок, что-то бормоча. Всем снятся плохие сны. Это самое подходящее место для меня, я впервые ощущала такое соответствие. Даже в нашей с матерью квартире я все время жила затаив дыхание, в страхе, что мать не вернется домой, что кто-то придет и разлучит нас, что произойдет какая-то катастрофа. Рон не должен был доверять мне Клер. Ей нужен был малыш, кто-нибудь беспомощный, для которого стоило бы оставаться в живых. Почему Клер не поняла, что я несу в себе несчастье? Почему она думала, что на меня можно положиться? Я гораздо больше похожа на мать, чем мне раньше казалось. Но сейчас даже эта мысль не пугала меня.

На следующий день в комнате творчества я познакомилась с мальчиком, с Полом Траутом. У него были жирные волосы и плохая кожа, и он, как я, не мог сидеть просто так — руки сами все время что-нибудь рисовали. Проходя мимо него к раковине, чтобы набрать воды, я заглянула ему через плечо. Его рисунки фломастерами и черной ручкой были похожи на комиксы — большегрудые женщины в кожаных брюках и на огромных каблуках размахивали пистолетами размером с наконечник от пожарного шланга, мужчины с оттопыренными буграми на джинсах и ножами в руках. Странные, похожие на граффити мандалы, инь-ян и драконы, громоздкие машины пятидесятых.

Он не сводил с меня глаз. Рисуя, я чувствовала, что он смотрит на меня. Но немигающая настойчивость Пола Траута не раздражала. Он смотрел не так, как мальчики в старших классах, — их влажные, щупающие взгляды, почти открыто враждебные, были похожи на варварский набег. Взгляд Пола был взглядом художника, внимательным к деталям, видящим правду без всяких предубеждений. Он не отвернулся, когда я стала тоже смотреть на него, но был, казалось, крайне удивлен, что получил ответ.

Потом он прошел мимо меня к мусорной корзине и стал рассматривать мой рисунок. Я не стала закрывать его. Пусть смотрит. Там была Клер в розоватом свитере на постели, темная фигура Рона в дверях. Вся сцена была залита красным светом от фонарей «скорой помощи», множество диагоналей. Мне было трудно рисовать — кисти пластиковые, дешевые краски быстро высыхали и шли комочками. Краски я смешивала на деревянной кухонной доске.

— Очень хорошо, — сказала он.

Мне не нужны были его похвалы. Я рисовала всю жизнь, еще до того, как научилась говорить, и потом, везде, где только могла, но я не выбирала это занятие.

— Здесь никто не умеет рисовать, — сказал Пол. — Джунгли я ненавижу.

Он имел в виду коридорные стены. Все коридоры в «Маке» были раскрашены сценами из джунглей— пальмами, слонами, высокой травой, африканскими хижинами с конусовидными соломенными крышами. Исполнение было примитивное, натурализм Руссо без всякой романтики, опасной таинственности, но это рисовали не дети. Нам не разрешали раскрашивать стены, начальство нанимало каких-то специалистов по детским иллюстрациям, дизайнеров интерьера. Наверно, боялись, что наши рисунки будут слишком уродливы и печальны. Им было невдомек — большинство детей нарисовали бы то же, что эти художники. Мирные королевства, где никогда не происходит ничего плохого, парящих орлов и играющих львов, африканок с кувшинами на голове, цветы без органов размножения.

— Я здесь уже четвертый раз, — сказал Пол Траут.

Вот почему я не видела его нигде кроме комнаты творчества. Те, кто сбежал из приемной семьи, теряли право проводить вечера на общей территории, выходить из отделения для мальчиков или для девочек. Но я понимала их. В «Маке» было не так уж плохо. Если бы не жестокость других детей, было бы неудивительно, что кто-то считал это место почти раем. Место, где одновременно живут столько поломанных жизнью людей, не может не стать похожим на любую другую тюрьму или психиатрическую лечебницу. Как ни раскрашивай коридоры, кошмары не исчезают. Каким бы зеленым ни был газон, как бы ни были внимательны и добры социальные работники и персонал, сколько ни устраивай пикников и походов в бассейн, это было чудо, что мы еще могли смирно сидеть за обедом, смеяться перед телевизором, проваливаться в сон.

Пол Траут был не единственным беглецом. Их было очень много. В приюте — хоть какие-то правила, регулярное питание, нормальное обращение. Здесь было безопаснее. «Мак» был полом, ниже которого уже не упадешь. Наверно, те, кто возвращается в тюрьму, чувствуют то же самое.

— Зачем ты остригла волосы? — спросил Пол. — Они были красивые.

— Привлекали внимание.

— Я думал, девушкам это нравится.

Во рту появился неприятный привкус. Я улыбнулась. Может быть, он немало знает о потерях и побоях, но понятия не имеет, что значит быть красивым. Откуда ему знать? Привык с этой кожей к тому, что все отворачиваются, не замечают огня в его ясных карих глазах. Наверняка он считал, что красота и внимание к ней то же самое, что любовь.

— Иногда от этого больше вреда, чем пользы, — сказала я.