Тим - Колин Маккалоу

На глаза у него навернулись слезы, покатились по щекам, капая на подушку, но лицо озарила нежная, любящая улыбка, и рука крепче сжала ее грудь.

— Ты говорила, однажды я буду таким счастливым, что заплачу, — и вот, посмотри, Мэри, я плачу! Я так счастлив, что плачу!

Она уронила голову ему на грудь, охваченная внезапной слабостью от облегчения.

— Я думала, ты сердишься на меня!

— На тебя? — Он положил ладонь ей на затылок, пропуская волосы сквозь пальцы. — Я не могу сердиться на тебя, Мэри. Я не сердился на тебя, даже когда думал, что разонравился тебе.

— Почему ты не разговаривал со мной сегодня?

Тим удивился.

— А разве надо было разговаривать? Я не знал. Когда ты пришла, я не знал, что сказать. Я хотел только одного: сделать все, о чем мне рассказал папа, пока ты лежала в госпитале. А когда начал, уже не мог остановиться, чтобы поговорить.

— Папа рассказал тебе?

— Да. Я спросил, греховно ли целовать тебя теперь, когда мы женаты, и он ответил, что целоваться совсем не грех, раз мы женаты. Он рассказал, что еще мне можно делать. Сказал, что мне следует знать, что делать, поскольку, если я этого не сделаю, ты обидишься и будешь плакать. Я не хочу, чтобы ты обижалась и плакала, Мэри. Я ведь не обидел тебя и не заставил плакать, правда?

Она рассмеялась и крепко обняла его.

— Нет, Тим, ты не обидел меня, и я не плакала. Я умирала от страха, поскольку думала, что мне придется все делать самой, и не знала, получится ли у меня.

— Я тебя правда не обидел, Мэри? Папа говорил, чтобы я ни в коем случае тебя не обидел.

— Ты все сделал замечательно, Тим. Мы с тобой были в надежных руках, в твоих молодых руках. Я так тебя люблю!

— Это слово лучше, чем «нравится»?

— Да, когда употребляется правильно.

— Я буду говорить «люблю» только тебе одной, Мэри, всем остальным я буду говорить, что они мне нравятся.

— Именно так и надо, Тим.

Ко времени, когда лучи утренней зари заползли в комнату, наполняя ее нежным, чистым светом нового дня, Мэри спала. Но Тим бодрствовал, он лежал и смотрел в окно, стараясь не шевелиться, чтобы не потревожить ее сон. Она такая маленькая и мягкая, такая славная и так хорошо пахнет. В прошлом он всегда брал с собой в кровать плюшевого мишку, которого точно так же прижимал к груди, но Мэри живая и может тоже обнять его, так гораздо приятнее. Когда у него отобрали мишку, сказав, что он уже совсем взрослый и должен спать без мишки, он много недель плакал по ночам, прижимая пустые руки к мучительно ноющей груди, горюя о потере друга. Тим знал, что мама не хотела отбирать у него мишку, но когда он однажды вернулся с работы в слезах и рассказал, как Мик и Билл смеялись над ним из-за того, что он спит с мишкой, она заставила себя сделать это, и бедный мишка в тот же вечер отправился в мусорный бак. О, та ночь была такой долгой, такой темной и полной зловещих теней, которые таинственно шевелились, превращаясь в когти, клювы и длинные острые клыки. Пока он держал рядом мишку, чтобы прятать в него лицо в случае чего, они не осмеливались подползать близко и теснились у противоположной стены. Но потребовалось много времени, чтобы привыкнуть к ним, обступающим кровать со всех сторон, нависающим над беззащитным лицом, норовящим схватить за нос. Когда мама поставила в спальне ночник поярче, стало лучше, но Тим до сих пор ненавидел темноту: в ней таилась смертельная угроза, подстерегали коварные враги.

Забыв о своем намерении не двигаться, чтобы не разбудить Мэри, Тим медленно повернул голову и взглянул на нее, а потом подтянул подушку повыше, чтобы смотреть сверху. Он долго зачарованно разглядывал Мэри в набирающем силу свете утра, жадно впитывая новый, незнакомый образ. Ее груди потрясали воображение, он не мог оторвать от них глаз. При одной мысли о них он приходил в возбуждение, а что он чувствовал, когда они прижимались к его груди, не описать словами. Казалось, все, что в ней устроено по-другому, создано специально для него; Тим не сознавал, что она ничем не отличается от других женщин. Мэри, она одна такая, и ее тело принадлежит ему так же безраздельно, как прежде принадлежал плюшевый мишка. Только он один может прижиматься к нему, спасаясь от нашествий ночной тьмы, от ужаса и одиночества.

Папа сказал, что никто еще не прикасался к Мэри раньше, у нее такое будет в первый раз, и Тим осознал огромную меру своей ответственности лучше, чем любой разумный мужчина. В пылу слепой страсти, движимый животным инстинктом, он сумел вспомнить далеко не все, о чем рассказывал папа, но надеялся в следующий раз вспомнить больше. Его преданность Мэри была совершенно бескорыстна; казалось, она шла откуда-то извне, сплавленная из благодарности, любви и глубинного умиротворяющего чувства безопасности. С ней у Тима никогда не возникало ощущения, будто его оценивают и находят неполноценным.

«Как она прекрасна», — думал он, разглядывая складки у рта и обвисший подбородок, но не видя в них ничего некрасивого или нежеланного.

Он смотрел на Мэри глазами всепоглощающей, безграничной любви и потому считал, что все в ней прекрасно.

Когда папа велел ему поехать в артармонский дом и ждать там одному возвращения Мэри, он поначалу возражал. Но папа настоял на своем и запретил ему возвращаться на Серф-стрит. Целую неделю Тим ждал: дни напролет косил траву, пропалывал клумбы и подстригал кусты, а по ночам бродил по пустому дому, включив во всех комнатах свет, призванный прогнать демонов бесформенной тьмы, пока не уставал настолько, чтобы забыться сном. Теперь ему нечего делать на Серф-стрит, сказал папа, и когда он попросил папу поехать с ним, то получил решительный отказ. Думая об этом сейчас, на восходе солнца, Тим понял: папа точно знал, что случится. Папа всегда все знал.

Вчера вечером на западе гремел гром, и в воздухе плавал острый землистый запах дождя. В детстве Тим страшно боялся грозы, пока папа не показал, что страх быстро проходит, если выйти на улицу и поглядеть, как здорово, когда молнии вспарывают черное небо и гром ревет, точно громадный невидимый бык. Поэтому, приняв душ, он вышел голым на террасу посмотреть на грозу, смятенный и встревоженный. В доме призраки с невнятным бормотанием выпрыгивали бы на него из каждого угла, но здесь, на террасе, где влажный ветер ласково гладил голую кожу, они не имели власти над ним. И постепенно Тим растворился в нежных объятиях ночи, слился в единое целое со всеми неразумными существами, населяющими планету. Казалось, он ясно видит каждый лепесток каждого цветка, едва различимого во мраке, и все на свете птичьи голоса беззвучно поют у него в груди.

Поначалу он лишь смутно ощущал присутствие Мэри, пока любимая рука не обожгла ему плечо, наполнив тело болью, которая одновременно не была болью. Тиму не пришлось призывать на помощь умственные способности, чтобы осознать произошедшую в ней перемену и понять, что ей так же нравится прикасаться к нему, как он жаждет прикоснуться к ней. Он немного подался назад, чтобы спиной прижаться к ее грудям, а когда она положила ладонь ему на живот, он весь напрягся и оцепенел, не в силах вздохнуть от страха, что она может отстраниться и уйти. Первый поцелуй, состоявшийся много месяцев назад, пробудил в нем страстное желание, которое он не знал как утолить, но второй поцелуй исполнил Тима странного, торжествующего сознания своей силы, ибо теперь благодаря папе он располагал нужными знаниями. Он хотел ощущать ее кожу, но одежда мешала, однако он сумел совладать с собой и сделать все правильно: снять с нее одежду осторожно, чтобы не испугать и не обидеть.