История Парижской Коммуны 1871 года - Проспер Оливье Лиссагарэ

Читайте, ищите, найдите призыв к убийствам и грабежам, проходящий единственной жестокой строкой в газетах коммунаров, возбужденных войной, затем сравните их с версальскими газетами, требовавшими массовых расстрелов, когда войска овладеют Парижем.

Давайте последуем за теми катафалками, которые движутся от улицы Рокет, и войдем вместе с ними на территорию кладбища Пер‑Лашез. Все те, которые погибают за Париж, погребаются с заупокойными службами в этом большом месте упокоения. Коммуна сочла за честь оплачивать их похороны. Ее красные флаги трепещут с четырех сторон похоронных дрог, за которыми следуют соратники по батальону, в то время как к процессии присоединяются несколько прохожих. Вот жена, сопровождающая погибшего мужа. За гробом следует член Совета, он произносит у могилы речь, исполненную не скорби, но надежды и отмщения. Вдова обнимает своих детей и говорит им: — Помните и повторяйте вместе со мной «Да здравствует Республика!», «Да здравствует Коммуна!» (176)

Возвращаясь назад, мы проходим мимо мэрии 11‑го округа. Она завешана черным цветом. Траур по последнему имперскому плебисциту, невинными жертвами которого стали парижане. Пересекаем площадь Бастилии, веселую, одушевленную пряничной ярмаркой. Париж не боится пушек. Он верит в победу.

Экипажи попадаются редко. Ведь вторая осада лишила лошадей провизии. По улице 4‑го сентября мы добираемся до фондовой биржи, над которой водружен красный флаг, и Национальной библиотеки, где за длинными столами сидят читатели. Проходим Пале—Рояль, в аркадах которого всегда шумно, и подходим к музею Лувр. Залы, увешанные картинами, открыты для широкой публики. Тем не менее, версальские газеты утверждают, что Коммуна распродает национальное культурное достояние иностранцам.

Спускаемся на улицу Риволи. Справа, на улице Кастильоне, огромная баррикада перегораживает доступ на Вандомскую площадь. Выход с площади Согласия закрывает редут Сен‑Флорентина, тянущийся направо до морского министерства, а налево — до Тюильри, с плохо наведенными амбразурами шириной в четыре метра. Огромный ров, обнажающий артерии подземной жизни, отделяет площадь от редута. Рабочие заканчивают отделку рва и покрывают его края торфом. Многие люди, проходящие мимо, с любопытством смотрят, и не один из них заглядывает вниз. Искусно сооруженный коридор ведет нас на площадь Согласия. Гордый профиль Страсбургской статуи возвышается напротив красных флагов. Коммунары, обвиняемые в пренебрежении Францией, благочестиво заменили увядшие венки первой осады свежими весенними цветами.

Теперь мы входим в боевую зону. Елисейские поля тянутся длинной пустынной полосой, которая прерывается грозными разрывами снарядов, выпущенных из фортов Монт—Валерьена и Курбевуа. Обстрел ведется на пространстве до Дворца промышленности, чьи сокровища доблестно оберегают коммунары. Вдали высится могучее сооружение Триумфальной арки. Туристы первых дней Коммуны исчезли, так что площадь Этуаль стала столь же пустынной, как и крепостной вал. Снаряды разбили барельефы, которых Жюль Симон призвал биться с пруссаками. Главная арка обнесена баррикадой, чтобы защитить ее от бомбардировок снарядами. За баррикадой люди готовятся водрузить обломки на платформу, которая по высоте сравнима с Монт—Валереном.

Проходим вдоль Елисейских полей по предместью Сен‑Оноре. В правом углу, образованном авеню Великой армии и Терн, бастионы, а на авеню Ваграм нет ни одного неповрежденного дома. Вы убеждаетесь, что Тьер «не подвергает бомбардировкам Париж, о чем не устают утверждать представители Коммуны». С полуразрушенной стены свисают обрывки плаката. На нем была напечатана речь Тьера против короля Бомбы, которую группа достаточно сообразительных миротворцев воспроизвела. — Вы знаете, господа, — выступал он перед буржуа в 1848 году, — что происходит в Палермо. Вас всех пробирает ужас при мысли о том, что в течение сорока восьми часов крупный город подвергался бомбардировке. Кем? Был ли это иноземный захватчик, осуществляющий право войны? Город обстреливали его собственные власти. Для чего? Потому что несчастный город добивался своих прав. И вот, за требование собственных прав он подвергся обстрелу в течение сорока восьми часов! — Счастливый Палермо! Париж подвергается бомбардировкам уже сорок дней.

Нам удается добраться по левой стороне авеню Терн до бульвара Перейра. Оттуда до Порт—Мэлло. На каждом шагу подстерегает опасность. Пользуясь кратковременным затишьем, мы достигаем ворот или, скорее, груды развалин, которая обозначает это место. Вокзала больше нет, тоннель засыпан, бастионы сползли во рвы. И все же имеются человеческие саламандры, которые осмеливаются передвигаться среди этих руин. Напротив ворот три орудия под командой капитана Ла Марсельеза. Направо — капитан Рушат с пятью орудиями. Налево капитан Мартэн с четырьмя орудиями. Монтере, командующий этой позицией в последние пять недель, находится вместе с ними в этой атмосфере грохота снарядов. Монт—Валерьен, Курбевуа и Бекон обрушили на них более восьмисот снарядов. Двенадцать орудий обслуживаются десятью людьми. Они обнажены по пояс, их тела и руки почернели от пороха. С них градом катит пот. Часто в их руках запальные фитили. Матрос Бонавентура, который один выжил из первого набора, видел двадцать раз, как его товарищей разносило в клочья. И все–таки они держались. Эти орудия постоянно демонтировались и снова устанавливались. Артиллеристы жаловались только на нехватку боеприпасов, поскольку больше нельзя было подогнать повозки. Версальцы часто пытались, и будут пытаться вновь, захватить батареи врасплох. Монтере на страже день и ночь. Он мог с гордостью написать в Комитет общественной безопасности, что, пока он здесь, версальцы не пройдут через Порт—Мэлло.

Каждый шаг в направлении Ла Муэтта — игра со смертью. Но наш друг должен засвидетельствовать все величие Парижа. На бастионе, близ ворот Ла Муэтта, один офицер машет своей кепи в сторону Булонского леса. Вокруг свистят ядра. Это Домбровский, который забавляется руганью в сторону траншей версальцев. Члену Совета, находящемуся рядом, удается убедить его отказаться от этой мушкетерской бравады. Генерал ведет нас в замок, где располагается его штаб. Все помещения пробиты снарядами. И все же он остается здесь, и заставляет держаться своих людей. Подсчитано, что его адъютанты живут, в среднем, восемь дней. Как раз в этот момент наблюдатель Бельведера врывается к нам с ужасом на лице. Снаряд прошил его позицию. — Оставайся там, — говорит ему Домбровский, — если тебе не было суждено умереть, то ничего не бойся. — Такова его отвага. Сплошной фатализм. Несмотря на отправку депеш в военное министерство, он не получил никаких подкреплений. Полагал, что игра проиграна, и повторял это слишком часто.

Это мой единственный упрек. Не ожидаете же вы от меня извинений за то, что Коммуна позволила иностранцам умирать за себя. Разве это не пролетарская революция? Не пора ли людям отдать справедливость великой польской нации, которую предавали все французские правительства?

Домбровский сопровождает нас в переходе через район Пасси до Сены и показывает нам почти заброшенные бастионы. Снаряды все крушат и сносят на подходах к железной дороге. Большой виадук проломился в сотнях мест. Бронированные локомотивы перевернуты вверх колесами. Батарея версальцев с острова Биланкур бьет прямой наводкой по нашим канонеркам, и топят одну из них «Л’Эсток» на наших глазах. Буксир прибывает во время, подбирает экипаж и поднимается под обстрелом вверх по течению Сены до моста Йены.

Чистое небо, яркое солнце, мирный покой обволакивают эту реку, развалины, снаряды. Смерть выглядит более жестоко среди безмятежной природы. Идемте, поприветствуем нашего раненого в Пасси. Член Совета Лефрансэ приходит в санитарную палатку доктора Демаркэ и расспрашивает его о состоянии раненого. — Я не разделяю ваших взглядов, — говорит доктор, — и не могу желать триумфа вашего дела, но я раньше никогда не видел, чтобы раненые люди сохраняли такое спокойствие и хладнокровие во время операций. Я связываю эту отвагу с энергией их убеждений. — Затем мы осматриваем больничные койки. Большинство раненых живо интересуются, когда они смогут возобновить службу. Восемнадцатилетний парень, которому только что ампутировали руку, вытягивает другую и восклицает: — У меня есть еще одна рука, чтобы служить Коммуне! — Смертельно раненому офицеру говорят, что Коммуна передала его зарплату жене и детям. — У меня нет на нее права, — отвечает он, шутя. — Здесь, дружок, британские пьяницы, которые, по словам версальцев, составляют армию Коммуны.

Возвращаемся на Елисейские поля. Казармы здесь плохо укомплектованы. Другие кадры, другая дисциплина потребуются, чтобы содержать там батальоны. Перед Военной школой, в 1 500 метрах от бастионов, в нескольких шагах от военного ведомства, стоит в бездействии сотня артиллерийских орудий, заляпанные грязью. Оставим справа военное ведомство, центр распрей, войдем в Законодательное собрание, превращенное в мастерскую. Там работает полторы тысячи женщин. Они шьют мешки для песка, чтобы заткнуть бреши. Высокая симпатичная девушка, Марта, повязавшая вокруг талии красный шарф с серебристой оторочкой, подарок друзей, распределяет работы. Время труда сокращают веселые песни. Каждый вечер выплачивается жалование. Женщины получают все, что заработали, по восемь сантимов за мешок. Между тем прежние работодатели платили им едва два сантима.