Суверенитет духа - Олег Матвейчев

Во-первых, лидеры государств должны были бы перестать бороться между собой, прекратить геополитическую возню, выгнать поганой метлой из советников всех игроков на «мировой шахматной доске» и любителей устраивать кризисы.

За один стол должны сесть и Буш и Ким Чен Ир, и Блэр, и Лукашенко, и Путин, и Ху Дзяньтао. Соответственно, всеобщему нападению этих севших за единый стол государственников, должны были бы подвергнуться не только Бен Ладен и Басаев, не только Березовский и Закаев, но и Сорос с Кеннетом Дартом. Должен быть нанесен совместный удар по терроризму, наркомафии, преступности, оффшорному транснациональному бизнесу и тому подобное.

Это, однако, выглядит как утопия. Но никто не мешает какому-то лидеру, например, президенту Путину выступить на весь мир с идеей «нового мышления». Хотя ничего старее и консервативнее, чем это «новое мышление», пытающееся только отчаянно тормозить по пути в пропасть ― нет.

Как мы показали, все, что делается в политике и что говорится о ней, базируется на том фундаменте, который изначально был заложен в греческой науке и уже более 2000 лет назад доведен до совершенной логической ясности. Слово «политика» происходит от слова «полис», город-государство, некое множество. Поэтому теории политики, родившиеся в греческом мире городов-государств, в конце концов, могут привести только к тому миру из которого они родились. Как во «Властелине колец», кольцо не есть просто инструмент, оно всегда тянется к своему хозяину, так и политология не есть независимая не от чего наука, она превращает мир в то, откуда она сама вышла, в множество мелких полисов, в то, что можно назвать «феодальной раздробленностью» с ее бесконечными войнами.

Если не желаем миру такой судьбы, если мы желаем хотя бы, чтобы после ее осуществления, если ее суждено претерпеть, на кладбище все-таки что-то выросло, а не возникла ядерная пустыня, мы должны уже сейчас думать о новом фундаменте, о новых возможностях, об абсолютно новой категоричной сетке политической мысли.

Нужно совершенно отказаться от перегноя таких понятий как «власть», «диктатура», «демократия», «левые», «правые», «консерватизм», «либерализм»… Все это принадлежит прошлому и вместе с ним уйдет. Надо, однако, не просто начинать с «чистого листа». Надо покопать неиспользованные возможности, как истории, так и мышления. И иметь в виду опыт всей многотысячелетней истории и политического мышления, который заканчивается столь трагично.

В каком направлении искать? Банальность и скудность советов, которые можно вытащить из мировой политической мысли, однако, не может не настораживать. Советы, которые даны выше можно дать всегда и везде, а значит, они неприменимы… никогда и нигде. Ну, представьте, что в 1933 году мы бы посоветовали Сталину вводить монархию или развивать гражданское общество… Дело не в том, что он бы не воспринял этого по политическим и идеологическим соображениям. Не воспринял бы ― и правильно бы сделал. Он занимался в данный момент другим, решал другую историческую задачу, а именно готовился к мировой войне, неизбежность которой была понятна уже в 1929 году. Отсюда и коллективизации и индустриализации и мн. др. дела Сталина. И если бы они шли хоть чуть-чуть медленнее, то война, очевидно, была бы проиграна, это знает любой, кто действительно всерьез изучал военную историю этой войны. Сталин обладал историческим мышлением.

Политическая мысль, вышедшая из метафизики ― неисторична. Именно неисторична, а не просто неистинна или абстрактна. Констатации политологии истинны, но это мертвые истины. Какой должна была бы быть наука, которая не мыслила бы в понятиях (так как понятия есть концепты по определению над-эмпирические, над-временные)? Такая наука перестала бы быть наукой, как чем-то отдельным от практики. Такая политическая практика не просто приближалась бы к живой речи, которая исторична, которая есть «здесь и сейчас», которая моментальна, событийна, мгновенна, она должна была бы стать поэзией. Поэзией должны быть и поступки, сама политика (не даром среди радикалов популярен именно ислам с его пророком-поэтом-воином Магометом). И дело не в том, что «мир спасет красота», которая вдруг заставит всех свободных радикалов, коррумпированных чиновников, стремящихся к прибыли игроков на биржах и правовых нигилистов заворожено смотреть на политических вождей и понимать, что надо бросать деструктивные действия и идти за ними, как крысы идут за дудочкой…

Нет. Идущую «войну всех против всех» может закончить только мир. А миры подготавливают поэты и мыслители. Ни политика, ни экономика, ни наука и техника не способны спасти мир, катящийся в пропасть. Ницше говорил, что миром все становится только «вокруг Бога». О «Последнем Боге», который «только и может нас спасти», говорил в своих завещательных текстах и последний великий философ Запада М. Хайдеггер. Что может означать на практике для политиков необходимость готовиться к встрече с Последним Богом? Только ли принятие во внимание возможности Страшного Суда при осуществлении политических решений? Нет. Это хоть и не помешает, но вряд ли сумеет как-то стать примером для свободных радикалов и восстановить уже расколотый мир. Новый мир явится, если Бог явит себя всем и каждому. Но возможно, что для того, чтобы Он явил себя, требуется место Его явления, человечество должно быть готово его увидеть. М. Хайдеггер: «Последний Бог это не конец, а другое начало неизмеримых возможностей нашей истории. Ради него прежняя история может не кончаться, а должна быть приведена к своему концу. Мы должны прояснение ее сущностных основопозиций поместить (hineinschaffen) в переход и готовность…. Последний Бог это начало самой долгой истории в ее самом прямом пути. Длительная подготовка нужна для великого мгновения его мимо-прохождения. И для подготовки его народы и государства слишком ограниченны (zu klein), т.е. они уже слишком оторваны от всякого роста и слишком уж (nur noch) подвержены (ausgeliefert) махинации…». В этом греческом слове «махинация» звучит и «манипуляция», и «мошенничество», и «машина», и «механика». Хайдеггер, как всегда избрал многоговорящий корень и феномен, который он имеет в виду, нуждается в пояснении. Подготовка к встрече с Последним Богом есть подготовка пространства, пространство создается неким «Между». «Между» есть как пан или пропал, как две стороны острия лезвия. Подобно тому, как героем можно стать только в случае реальной опасности (при гарантированном спасении и победе о героизме говорить не приходится), так же и поймать намек, указующий взмах последнего Бога можно только в условиях риска его пропустить, только на фоне возможности отказа в Боге. Тот, кто хочет гарантий, не получает ничего, кто хочет великого ― должен рисковать, подвергаясь риску проиграть. Великое не было бы великим, если бы давалось просто и с гарантией. Губительно пытаться идти по проторенным путям, подражать кому-то или самому себе, боясь сделать неправильно, искать своего и мошенничать, трусить и перестраховываться, искать гарантий и выгадывать, превращать управление в «машину», в подобие «механизма».

Введение себя в риск навстречу событию, щедрое раздаривание и мужественная решимость идти в неизвестность, за «поворот»… вот что дарит надежду.

Мы себе давали словоНе сходить с пути прямого,НоТак уж суждено.Выезжайте за воротаИ не бойтесь поворота,ПустьДобрым будет путь.

Вот,Новый поворот,И мотор ревет.Что он нам несет?Пропасть или взлет?Омут или брод?И не разберешь,Пока не повернешь,Пока не повернешь…

Проблема «современности» и циклы истории

Понятие “современности” кажется настолько привычным и обыденным, настолько непосредственным и самопонятным для всякого неискушенного человека, что он с трудом может себе представить сколько копий сломано вокруг него в философии XX века. Всю дискуссию воспроизводить бессмысленно и невозможно. Можно указать лишь на несколько основных моментов.

На стыке XIX и XX веков авангардистское искусство, уяснив для себя принцип Нового времени, состоящий в самообосновании всякого субъекта всякий раз заново, поставило перед собой требование: “быть современным!” («модерн», «новым»), что, естественно, вызвало к жизни рефлексию по поводу того, что есть эта самая “современность”. Тема заразила и сторонников и противников авангарда. Ни к какому консенсусу, конечно, прийти не удалось, но на свет явились десятки и сотни концепции “модерна” (современности).

К середине века спор затих, но когда критикам, искусствоведам, философам, экономистам, социологам, потребовалось зафиксировать и отразить эволюцию общества и духа, произошедшую в послевоенный период, а так же в духе того же Нового времени заново самообосновать себя. Возникла проблема позиционирования себя по отношению к модерну начала ХХ века. Так возник термин “постмодернизм” (постсовременность). 60-е и 70-е годы прошли в ожесточенных дискуссиях: модерн и постмодерн разбирались между собой. Квинтэссенцией этой полемики стал спор двух известнейших социологов: француза Ж. Ф. Лиотара и немца Ю. Хабермаса. Не без натяжки можно констатировать, что вся “мировая общественность” (имеются в виду, конечно, заинтересованные круги) разделились на приверженцев одного или другого. Отголоски этого спора на страницах специальных журналов слышны и сейчас. Тем более, что начался XXI век. Само время подталкивает к рефлексии на тему самоидентификации: кто мы? Где мы? Откуда мы? Куда идем?