Кровавый передел - Сергей Валяев

— Калбатоно Катя, за вас! — предложил тост неутомимый Резо. — Ника, Полиночка, будьте как ваша бабушка; она боевая, молодая, любвеобильная… не побоюсь этого слова!

Словом, праздник зашагал по независимому государству в шестьдесят жилых квадратных метров. Холмы пирогов стали таять на глазах, как айсберги в океане. Рябиновая настойка дурно подействовала на тамаду, он зарапортовался и принялся читать стихи. После таких строчек: «Понукая лошадку марксизма,/ Мы теперь хворостим коммунизм./ Знать, довел нас до мук пароксизма/ Догматический наш плюрализм», — Резо лишили почетного звания тамады и уложили спать в укромном местечке. Потом мы с Никитиным малость поцапались на кухне. Я предупредил товарища, что Ника мне как сестра… Да, я ханжа, но меня можно понять и простить: я перепил минеральных удобрений и стал почти святым. На мою братскую любовь я получил заверение, что у них, Никитина и Ники, дружба, как между мальчиком и девочкой, которая, быть может, потом перерастет в такое чистое, не побоимся этого слова, чувство, как любовь.

Затем я и Полина засобирались уходить. Одновременно. Такое порой случается между мальчиком и девочкой. И что интересно: нам оказалось по пути. А путь у нас, как известно, один: через тернии к стерильным звездам.

Получив за хорошее поведение по корзинке пирогов, гости в нашем лице покинули гостеприимный дом.

На улице по-прежнему шалила весна. От дурманно-пряного воздуха буквально каждая щепка лезла на щепку. В смысле, в ручьях и заводях. Птичьи скандалы в дырявых сетках ветвей звучали, будто симфонические оркестры под управлением сумасшедшего дирижера. Все прохожие беспричинно улыбались друг другу, и казалось, что пациенты некоторых казенных домов получили досрочную амнистию. Вместе с цветочными букетиками.

Было хорошо, однако у меня возникли проблемы: от воды и пирогов с котятами меня пучило, и я не представлял, о чем говорить с молоденькой спутницей, рядом с которой я чувствовал себя инвалидом первой мировой. Тем более я дал зарок (после хакера), что с девушками, скажем так, приятными во всех отношениях, я не завязываю никаких отношений. Даже дружеских. Чур меня, чур! От очаровательных чар!

— Неправда ли, хорошая погода? — брякнул я. О Господи! Типун тебе на язык.

— Да уж, — сочувственно улыбнулась Полина. — Я люблю весну. Особенно месяц май.

— Май?

— Ага. — И спросила с иронией: — Желаете стих? Белый?

— Желаю.

— «То ль я под деревом душистым стою, осыпана лепестками, то ль в канцелярии Небесной встряхнул ангел-хранитель дырокол…»

— Ангел-хранитель, — хмыкнул я. — Твои стихи, Полина?

— Не понравились?

— Я этого не говорил.

— Моей подруги, а что? — Наступала.

— Хорошо. Ничего не имею против твоей подруги и её стихов. Белых, осторожно проговорил я, боясь, что меня укусят за локоть. — И прошу: давай на «ты», пожалуйста…

— А вы, ты… сочинял? — горячилась девушка. Наверное, ей было обидно за подругу. В собственном лице.

— Сочинял, — отшутился я. — В возрасте десяти лет. Потом бросил.

— Ну и например? — На девочку явно действовала весна: румянец алел на юнкоровских щеках, темные зрачки расширились, как у тухляка.[123]

Я пожал плечами и, изобразив поэта-глашатая, пробасил:

— «Мас хиляю — зырю кент, а за ним петляет мент. Сбоку два, — кричу. Кирюха! Бог послал, валит рябуха. Завалились в шарабан и рванулись мы на бан. Ночь фартовая была, отвалили два угла…» Ну и так далее.

— У, класс! — изумилась девушка. — Это по какой такой фене? Уркаганской?

— Научно-популярная феня, — не согласился я. Что было недалеко от истины. — Желаете перевод?

— Желаю.

— На общедоступном языке это звучит примерно так: «Я гуляю, вижу друга, за которым следит милиционер. Подаю ему сигнал об опасности, но тут подъезжает такси, на котором мы едем на вокзал. Ночь удачная была, украли два чемодана…» Ну и так далее.

— Нет, это не звучит, — засмеялась Полина, хлопая в ладоши. — Мало экспрессии. «Мас хиляю — зырю кент…» Вот это звучит! Музыка. Но научной ли интеллигенции? — и хитро-хитро взглянула на меня.

— Ее, её арго, — не сдавался я.

Тогда Полина прочитала мне лекцию о том, что в России с восемнадцатого века существовали особые жаргоны: тарабарский; офеней — торговцев в разнос (коробейников); экзотические жаргоны чумаков, нищих, конокрадов, контюжников, проституток; и вообще жаргон присущ многим профессиям: морякам, водителям, военным, врачам, инженерам, художникам, актерам и так далее. Я уже хотел признаться, в каком НИИ изучал блатную музыку, да лекция и наш спор о великом и могучем закончились. Мы подошли к старенькому зданию университета. В садике на гранитном постаменте восседал Михайло Ломоносов, всматривающийся в невидимую и загадочную глубину Российской земли. Под памятником чирикал студенческий люд. Наше появление с корзинками в руках у ограды не осталось без внимания. Полина пользовалась очевидным успехом у полуобморочных недорослей, согбенных под грузом учебного процесса, голода и трынь-травы:[124]

— Ау, Поля! Полюшка! Уррра! Пирожки! Сел на пенек — и съел пирожок! Агдамов, не шали, пирожки уйдут… Полечка, мы с тобой! И пирожками!

Я почувствовал себя лишним на празднике молодой жизни. Да ещё с этой холерной корзинкой; с ней я, должно быть, походил на областного грибника.

Я передал корзинку девушке.

— Голодному коллективу. Кстати, какая учеба в праздник? Или это посиделки с умным человеком? — кивнул на памятник.

— О, у нас конференция! — горячечно воскликнула Полина.

— Что у вас?

— Встреча! С самой скандальной журналисткой в мире…

— И кто же это такая?

— Елена Борсук! Класс! Во! — И удивилась: — Ой, Саша, что с вами… тобой?

Я обнаружил себя в глубокой луже и с открытым ртом. Но без корзинки, что радовало.

— Ааа, ничего. — Выбирался из моря-лужи. — Журналистка, говоришь?

— Да, её все знают. Вы газеты читаете?

М-да. Кажется, сегодня меня уже спрашивали об этом. Ну, не читаю я газет. Не читаю. Значит что — не гражданин своего Отечества?

— Странно, её все знают, — повторила девушка.

— Кроме меня, — развел руками.

— А пойдем на конференцию, — радостно предложила Полина. — Будет интересно.

Право, мне хотелось увидеть заочно знакомую мне (по детектору лжи) Борсук Елену Анатольевну, да, во-первых, у меня вовсю чавкали шузы, то есть башмаки, а во-вторых, в качестве кого я буду выступать среди молоденького табуна?.. В качестве заезженного мерина? Нет, только не это. Домой-домой, к родному овсу.

— Как-нибудь в другой раз, — пообещал я, понимая, что этот день нельзя будет вернуть никогда. Этот день. Никогда.

Полина хотела переубедить меня — я ещё нужен обществу, да нам помешали голодные вопли со стороны Михайла Ломоносова.

Мы поспешно и невнятно попрощались. До лучших, сытых времен. И я, рассуждая о случайностях и превратностях судьбы, отправился в стойло. Менять обувь. И образ жизни.

Через несколько дней я обустраивал родное деревенское поместье. Дикий и отощавший Тузик встретил меня враждебно, как народ эпохи реформ. Но был подкуплен тушенкой. Я имею в виду пса, конечно.

Все работы я решил закончить к Первомаю, славному празднику всех угнетенных масс. Почему именно к Маю? Не знаю; видимо, я был как все и любил выполнять планы к дате. Любой.

С энтузиазмом я взялся за работу. И скоро почувствовал себя мерином. На последнем издыхании.

Комнаты я освободил от лишней мебели — можно было играть в гольф. Проблема возникла, когда я попытался заняться строительством. То есть тоже решил перестроить свое мелкочастное хозяйство. Процесс пошел плохо, как и в молодой республике. Потому что каждый гражданин должен заниматься своим делом. Пилот — летать над облаками, моряк — ходить по штормовым океанам, шахтер — бастовать под землей, а телохранитель (бывший) сажать огурцы и картофель. Не более того.

Когда я разбил руки молотком и на мою голову упали доски, вроде как бы надежно прибитые, я выматерился на всю округу. Громко. На мой ор тут же явился дед Евсей. Да-да, тот самый, любитель табуретного самогона и смородинского края.

— Тю, ты чего, Саныч, заходишься?

— Так это… вот… мать его так, — только и сказал я. — В смысле, ремонт…

— Так это… того… Чего сам-то? — удивился Евсеич. — Тута без специалисцов труба.

— Как?

— Ну, специалисц-цов надо… по столярному делу… по слесарному…

— Это точно, Евсеич, — признался я, потирая ушибленные места тела и головы. — Я не слесарь. Тогда кто?

— Дак я… это… и Муса, — находчиво отвечал дедуля, затягиваясь самокруткой из козье-коровьих отходов производства. — Муса из татаринов, но хозяин добрый; мы с ним завсегда на пару… — Оглянулся по сторонам, крякнул нерешительно. — Много фронту работы, однако…